Бубновый валет
Шрифт:
Ну и само собой, четыреста с лишним тысяч долларов, которые, как было решено за шампанским, лягут на счет Семена Семеновича Моисеева, открытый им в московском отделении «Дойче банка», праздничного настроения им не портили.
Разгоряченные вином, победой, похвалами Александр Турецкий и Вячеслав Грязнов захлопнули за собой отягощенную кодовым замком дверь моисеевского подъезда и зашагали по ночной Сретенке. Предвидя, что покинут
— Знаешь, Слава, — договаривал Турецкий старому другу то, в чем было бы невозможно признаться на трезвую голову, — а я ведь тогда не шутил, когда сказал, что мы найдем Шермана. Не картины, представь, а его самого. Всерьез надеялся: должно быть, в какой-то момент по правде спятил.
— Ну-у, — хлопнул его по плечу Слава, еще сильнее поддатый, чем он, — если бы ты доставил Шермана собственной персоной, Ванда бы с тобой вовек не расплатилась. Даже если бы привлекла на помощь гес… гес… госсекретаря, как это, Сое… диненных Штатов, понимаешь, Америки!
Оба громогласно расхохотались, заставив обернуться прохожего. Седоволосый человек, высокий и еще крепкий, снисходительно пожал плечами, заметив, должно быть, что подгулявшие приятели изрядно пьяны, но не агрессивны. Для своего возраста он шел достаточно споро, но у Грязнова и Турецкого ноги были помоложе, и они почти поравнялись со стариком.
— А вот будет номер, — не желал расставаться со своей версией Турецкий, — если пройдет еще лет так пять-шесть и какой-нибудь аукционный дом выставит на продажу полотна Бруно Шермана, датированные девяностыми годами двадцатого века. Что станет с остальными: повысятся в цене или, наоборот, упадут?
— Деньги, Саня, —
— Деньги, — громко и задумчиво повторил идущий впереди старик с такой интонацией, что оба замолчали. — И тут деньги. Разве нет в мире ничего важнее?
Друзья резко остановились. Одинокий прохожий повернулся к ним, и ко всему привычный следователь Александр Борисович почувствовал, как сретенский асфальт уходит у него из-под ног. Ближайший фонарь отчетливо высветил на искромсанном то ли шрамами, то ли глубокими морщинами лице необыкновенные глаза. Светлые до прозрачности, почти белые, с зависшими в пустоте зрачками. Теплые летние сумерки обернулись для Турецкого полярной ночью в Антарктиде. Судя по мычащим звукам, которые испускал Грязнов, он переживал сходные ощущения.
— Что… что вы сказали? — прочистив горло, севшим голосом уточнил Турецкий.
— Я имею в виду, — охотно вступил в беседу любитель ночной Москвы, страдающий, очевидно, бессонницей, — сколько можно? Куда ни придешь, всюду одно и то же: деньги, деньги… А ведь есть в мире кое-что поважнее, уж вы поверьте мне, старому человеку. Например, любовь.
Старик отступил из-под фонаря в полутьму, и стало видно, что глаза у него обычные, серые. Это отраженный электрический свет в сочетании с винным туманом, зависшим в головах друзей, на время изменил цвет радужки, напомнив того, кого, подозревал Турецкий, ему не удастся забыть, проживи он хоть сотню лет.
— Любовь? Да, любовь… это вы правы.
Все люди на земле смертны, но некоторым удается прожить дольше других. Они живут в памяти поколений, в произведениях искусства… просто живут, и нам не дано предсказать, где и когда мы в следующий раз их встретим. А внезапно повстречав такого человека, не надо пугаться, всплескивать руками и думать всякие глупости. Ведь мы много раз слышали, читали и произносили слова: «Истинный художник бессмертен», и ничего особенного в этом нет.
— Что я тебе скажу, Турецкий, — Грязнов наконец-то обрел дар членораздельной речи, — в нашем возрасте пить надо меньше. Зачем, я тебя спрашиваю, напиваться? В мире и без алкоголя полно чудесного!