Бубутоза из Свихляндии
Шрифт:
Миколка, закусив губу, снова начал поднимать топор.
– Эх, соколик, – скосив в его сторону глаза, прошептал Игнашка, – да останься я в живых, быть бы тебе не то, что унтер-бакалавром – на самого штабс-магистра бумагу мог бы выправить. Вот те крест!
Миколкины руки в тот же миг словно одеревенели, и он застыл, как каменное изваяние. Но площадь, не в силах дождаться любимого зрелища, разбушевалась не на шутку.
– Руби-и-и-и-и!.. – срывая голос, завопили и завизжали в самых дальних концах площади. – Ру-би! Ру-би! Ру-би! Ру-би!
Пуще всех выходил из себя мужичонка в дырявом кафтане
– Креста на тебе нет, Агафошка, пёс ты окаянный! – приподняв над плахой голову, возмущённо возопил Редькин. – Не я ли тебе, бесстыжему, состряпал вольную грамоту за малый жбан прокислого мёду?!
Испуганно заморгав, Агафошка проворно шмыгнул за широченную спину кузнеца. А площадь продолжала неистовствовать:
– Ру-би! Ру-би! Ру-би! Ру-би!..
– Руби, руби, паря, не тяни, – стрелец с плоским, рябым лицом похлопал палача по спине, – а то, кабы, тебе самому не довелось кнута отведать. Да, не приведи господь, от Кудеярыча самолично!
Услышав про Кудеярыча и кнут, палач из бледного стал зеленоватым (купцы тоже, слегка позеленев, снова поспешили запрятать свои кошели). Он стиснул дрожащими, потными ладонями грубое, скользкое топорище и, скривившись, как скупец, которого принуждают резать курицу, способную нести золотые яйца, снова высоко поднял секиру над головой. И в этот миг…
– Сто-о-о-о-о-о-й!!! – заглушая вопли толпы, с дальнего конца площади донеся истошный крик. – Сто-о-о-о-о-й, Мико-о-о-лка-а-а-а-а!.. Не руби-и-и-и-и-и-и!!!
Палач и стрельцы испуганно обернулись, силясь понять, кто и почему кричит. К своему крайнему удивлению они увидели глашатая, который, размахивая руками, сломя голову мчался к эшафоту через плотную толпу, словно перед ним было чистое поле. Несмотря на свои семипудовые телеса, он единым махом заскочил на помост и, задыхаясь, кинулся к Редькину.
– Живой! Слава тебе, господи, живой! Живой! – без конца повторял он, ощупывая Игнашку, словно не веря своим глазам, что шея писаря цела и невредима.
По притихшей площади прокатился недоуменный говор. Охая, глашатай выпрямился и, с трудом переводя дух, выпалил в изумлённую толпу:
– Поми… Помилован! Помилован Игнатий сын Редькин всемилостивейшим царём-батюшкой и жалован серебряным алтыном на водку. Ура государю! Слава всемилостивейшему!
– Ур-ра-а-а-а-а-а!!! – восторженно откликнулась площадь. – Слава всемилостивейшему! Слава Тороватому! Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!
В одно мгновение всех охватило неистовое ликование. В небо воспарила туча шапок, вслед за которыми над толпой взлетели подброшенные десятками рук здоровила-кузнец и лупоглазый граф, словно именно они избавили от неминучей смерти невинную душу… Те, у кого в кармане бренчала медь, во главе с трубочистом бежали в трактир пить во здравие царя-батюшки и раба божьего Игнатия. Агафошка, хватая трубочиста за чёрный от сажи рукав, восторженно орал, подпрыгивая на бегу:
– Вот етто по-нашенски! Вот уж за что люблю государя!
Проливая счастливые слезы, рыжебородые купцы громко целовались, вновь доставая из-под шуб свои кошели с золотом. Ошеломлённые стрельцы и палач стояли истуканами, не зная – горевать им, или тоже радоваться? Утирая с лица ручьи пота,
– Ммм… Эх, и повезло вам, ребятушки! Эх, и повезло! Можно сказать, в сорочке родились. Государь-то, как Игнатия помиловать надумал, так погрозился, что, ежели прежде его воли помилованного казнят, вас всех троих – на кол. …
Выпав из задрожавших рук, на помост разом грохнулись бердыши и секира. Стрельцы, отпихивая друг друга, спешно ринулись развязывать узлы на верёвке, стягивающей руки Редькина.
– Ты уж, брат, на нас не серчай, – ворковал рябой, усердно работая ногтями и зубами. – Сам пойми – служба!.. Ежели хочешь, давай, зайдём ко мне, щей похлебаем. Моя жёнка стряпает всех наилучше – язык проглотишь!
– Ну-ка, дай лучше я ножом разрежу эту верёвку. И какого черта ты таких узлов понавязал? – сердито сопел кривоносый. – Лучше, айда, брат, ко мне в гости. Мёдом хмельным угощу, что хоть царю на стол. Ей богу! От моих медов и ворона соловьём запоёт. Ты это… Гм… У меня ж тоже, такой болван вырос – аккурат, палач Миколка. Может, по знакомству поспособствуешь определить его в грамотеи?
– Титыч, как же это вдруг? – Миколка растерянно теребил пуговицу на кафтане глашатая.– То – казнить, то – миловать…
– О-хо-хо, милок! Тут дело хитрое. Как насели на государя все эти липовые князья да графья, так он, бедный, и света белого не взвидел.
– Но… Они же – незаконные!
– Да хоть бы и так… Порознь – незаконные, а кучей – сила! Особливо, ежели за ними стоит держава иноземная, заморская, со своей ратью и пушками на нас нацеленными… Так что, Миколка, пролезть в родовитые, понятное дело, мудрено. Так вот, кто б думал, что и выгнать оттоль не легче?! Сам, поди, слышал: что написано пером – не вырубишь и топором! – глашатай в сердцах пнул секиру. – Ну, Микола, я так смекаю, быть тебе теперь в больших грамотеях!..
Эпилог
(из той же летописи)
…И начался пир во славу царя Фрапонта Тороватого и двадцати годов его царствования на троне. И сели за столы, винами и яствами уставленные, князья да бояре, и прочая знать родовитая. И сели за столы мужи учёные, всякие науки постигшие, великой мудростью пренаполненные. Штабс-магистров село больше дюжины, унтер-бакалавров – больше сотни душ. И дивились послы иноземные скопищу мудрости Пустопорожской. И воспели гости хвалу государю, всех наук покровителю. Только радости-веселия государю не доставили. Тяжкой думой лицо его омрачилося.
Уж сколь ни тратил он злата-серебра на учёный люд, толку-смысла в этом ни на грош не прибавилось. Чуть приспичит случай сработать трубу подзорную или часы курантные, излечить хворобу тайную или разгадать знамение небесное, грамотеи, кто – куда немедля бегут брать ума взаймы. Кто в Царьград спешит, а кто и в Ганзу к немцам на поклон отправляется. И ударил государь в пол посохом кованым, и велел кликнуть опричника Федотку-Лиходея. И отдал ему он своё повеление грозное:
– В три дня выведать, отколь премудрых взялась такая орава, ежели при дворе – и одного умного днём с огнём не найти?! А как повинный в том безобразии сыщется – со всеми этими «грамотеями» на плаху, а коль не сыщется – вся Сыскная изба сядет на кол!..