Буча. Синдром Корсакова (сборник)

Немышев Вячеслав

Молчал Иван как оглушенный, шарил глазами по асфальту, сразу и понял, отчего все то время казалась она ему усталой и невыспавшейся. Лариса, кутаясь в свой платок, развернулась и пошла, но остановилась у дверей КП и, не глядя Ивану в лицо, сказала на прощание:

– Прости, Ванюша. Езжай с богом. Все у тебя еще будет.

Летят пульки шальные и там – за хребтом, и здесь – где солдаты, одуревшие от воли, свободы рыщут по мирной земле; идут клейменные кровью, а за ними по пятам волочится война. Метит, дырявит каждого, – кому в душу, кому прямо

в сердце, чтоб больнее было.

Истинная блядь – война!

Но Лора, некрасивая косоглазая Лора! Благодари, солдат, Создателя и Министерство обороны, что есть в нашей армии такие женщины. Будешь ты трястись в поезде, ворочаться исколотыми ягодицами по жесткой плацкарте и вспоминать – что ж было в ее словах, в ней во всей такого, отчего вдруг задышалось тебе с облегчением, свалилась с плеч тяжесть? Да ничего необычного – простая женская мудрость. Тебя отпустили, солдат, простили и пожелали счастья. Так иди и не терзайся.

Так и не дотумкал Иван сразу, но отлегло, будто долги отдал. Теперь только о доме: о новом – незамараном, неклейменом – думалось ему.

Дождь снова закапал – теплый, весенний.

Подставил Иван лицо под дождь, а потом смахнул с лица капли, будто все болезни и воспоминания разом, и потопал к поезду.

Глава третья

Как с Маяковского сворачивать на Первомайскую улицу, по левую руку останется блокпост. На серой бетонной плите кто-то, может, омоновцы краснодарские, может, «вованы» с Софринки, намалевали красной краской, да так, чтоб видно было издалека: «Всегда везти не может».

Здесь, на перекрестке, колонна инженерной разведки стопорится, спешивается. В колонне два бэтера, КамАЗ бортовой с зушкой – зенитной установкой; народу – человек тридцать.

Буча надпись на блокпосту не читает, – «тыщу раз видел». Он с закрытыми глазами здесь все закоулки обойдет и не заблудится. Тут много чего написано было. Как Грозный взяли, народ тешился, всякие страсти малевали на стенах – черепа с костями. На Бучу эти художества впечатления не производили. Он и так знал, что везение – штука непостоянная. А писульки всякие для слабонервных или вон, для журналистов с камерами. В комендатуре народ собрался все больше закоснелый, невпечатлительный: их ничем – ни кровью, ни запахом не проймешь, разве что с крепких напитков, – так с литра только и глушит.

Командир саперного взвода военной комендатуры Ленинского района, старший лейтенант Каргулов готовится дать команду на движение. Но не торопится старлей – всему свое время: он снял и протер очки-велосипеды.

Перед ним далеко вперед тянется Первомайская улица.

Бульвар.

По бульвару – посредине – веселее идти, безопасней; страшно по обочине первым номером. А не страшно только дуракам. Контрактники тянут табачину до горячего, до огня, обжигают пальцы и губы. Щупы в руках.

Рядом старшина. Раскашлялся: харкает в кулак, будто поперхнулся.

– Т-ты чего, Костян? – привычно для старшинского

уха заикается старлей.

– В дыхало попало. Морось. Кха, кху-у…

Взводный смотрит назад, туда, где вся колонна инженерной разведки, выстроившись по номерам, ждет его отмашки. И он командует:

– Па-ашли-и.

Не крикнул взводный, а вроде как голос подал больше для себя. Там, за его спиной, народ привычный, нутром чует всякую команду.

Двинулись. Бэтер покатился. Ожила Первомайка.

Витек мелкий, Бучин дружок, замешкался. Штаны у него великие на три размера, волочатся по земле. Витек елозит шипованными ботинками по асфальту, не поднимает ног – шваркает. Оттого скрежет и грохот стоит на всю округу.

– Витек, ты, типа, в штаны наложил. Прешь как танк.

Тот лыбится Буче в ответ, поднимает каску со лба и прибавляет ходу.

Грумх, грумх, грумх, грохочут его берцы.

По левую руку от взводного Мишаня Трегубов с синим скорпионом на плече. Позади него сапер по фамилии Реука – улыбчивый и исполнительный – романтик.

На Первомайке заканчивается всякая романтика. Год такой на дворе – две тысячи первый – не романтический год для грозненских саперов. Ничего романтичного на Первомайке не происходит. Если случится, кому найти фугас, говорят, подфартило парню. Взорвался – не повезло.

Машин почти не было в это утро. И народу – две молодые женщины из местных. Одна постарше, годам к тридцати, другая моложе, статнее. Опустив глаза, прошли мимо. Обе в черных платках. Лица бледные, брови дугой подведены. Мишаня с той стороны улицы им в след пошумел:

– Пра-авильно, – говорит, – глаза стыдливо в землю, в землю. Ах, какие женщины, какие…

Девицы заторопились, свернули во двор.

Белый жигуленок остановился у бордюра, пропуская колонну саперов. Водитель, вжавшись в руль, с опаской наблюдал за военными. Когда дорога впереди освободилась, «жигуленок» покатился и скрылся за поворотом.

Каргулов поднял кулак.

Ах ты, долбаная тишина! Не зря старшина кашлял в утро: не от тумана-мороси. Чует старшина, чует опасность.

Бэтер, качнувшись по инерции, стал.

Солдаты, пригибаясь к земле, хоронились за деревья, направляли стволы в сторону мрачных развалин. Старлей Каргулов сквозь треснутое стекло очков тревожно всматривается туда, где сходился в размытых перспективах Первомайский бульвар.

– К-костян, глянь ты. Я ни черта не вижу. А тихо-то как. Чего там, ну?

Старшина поднес к глазам бинокль и долго стоял так.

– Д-дежурный доложил, г-где стреляли? – Каргулов волновался и заикался сильнее, чем обычно. – В Заводском?.. Их ш-шуганут оттуда, а они ломанутся к нам. Ждите, называется. И народу на улице никого. Ж-ж-жопа!

Старшина отнял бинокль.

– Нас пасут. Бучу надо.

Когда поезд тронулся, Иван проводил взглядом мигающий серпантин ростовского перрона и завалился на верхнюю полку к стенке лицом. Сразу и уснул.