Будь мне ножом
Шрифт:
Конечно, я собиралась только ополоснуть его под душем и уложить спать. Но у него были другие планы, и после душа он решительно уселся в ванну и радостно задрыгал ногами в воздухе. У него была такая милая хитрая рожица, что я не смогла ему отказать.
Присоединяйся. Не знаю, сколько времени мы здесь пробудем, ванна — это одно из тех мероприятий, которые требуют точного соблюдения ритуала: где сидеть, как сделать так, чтобы вода лилась точно на середину спины, куда положить оба куска мыла, расчёску, лодочку и ещё десятки предметов. Пока что всё идёт как положено — он улыбается своей самой обворожительной улыбкой и цедит
Вот и Нили, задрав хвост, пришла посмотреть. Эта кошка — совсем как человек! Да ещё и беременна, как я только что заметила. Так вот почему ты так агрессивна с собаками? А кто отец на этот раз, пятнистый или рыжий? Вероятнее всего — оба. И ты снова откажешься кормить? Это твой протест против женского рабства? Ой, Нили, Нили, свободная твоя душа, скажи мне: можно ли быть свободным и не быть при этом жестоким?
Одиннадцать вечера. Полная тишина. Пена для ванны наполняет помещение запахом персика, а руки Йохая блуждают по её горам. Два полных смуглых колена торчат из воды. Нили заснула, свернувшись на коврике. За стеной слышен ветер, и тополь за домом склоняется и шуршит. Ты сейчас подумал обо мне…
Яир, не думай, будто я отмахнулась от того, что ты написал в последнем письме, — твои прощальные слова были предельно ясны. И твоё долгое молчание тоже не оставляет места сомнениям. Но тут уж ничего не поделаешь — всякий раз, когда ты обращаешься ко мне вслух или мысленно, я это чувствую. Вот как сейчас, в эту секунду. Иногда ты будишь меня, и тогда я знаю, что снюсь тебе. Не могу это объяснить, но мой мозг и сердце вдруг взмывают, и, судя по этим внутренним взлётам, ты не переставая говоришь обо мне в эти дни, днём и ночью, в городе и в деревне, в кухне и в ванной… Минутку…
Ну вот и всё. Я свободна. Наступает минута, когда его голова начинает опускаться, а глаза бегать, — тогда у меня замирает сердце. Но сегодня это всего лишь усталость, внезапно свалившая его.
Рассказать тебе? Всё-всё? Чтобы ты повторил вместе со мной обычные мои движения? Странно, что мы никогда не говорили о таких вещах.
Во-первых, нужно его вынуть. Легко сказать! Он словно впитал в себя всю воду, да ещё и моя усталость… Я поднимаю его и вытираю, а он всё время падает на меня и совсем уже спит и пахнет персиком. Я тащу его в комнату, он очень тяжёл, худой, но тяжёлый какой-то особой внутренней тяжестью, — думаю я, надевая ему подгузник, потому что ещё одну ванну я сегодня не выдержу. Подожди…
Когда я с тазиком в руках вышла развесить выстиранное бельё, снова был туман, и во дворе молча веселились призраки. Несмотря на холод, я никак не могла остановиться, — вдыхала свежий воздух и танцевала вокруг кипариса с мокрой наволочкой и мужской пижамой в руках. Скажи (ты обратил внимание, какая мы чудесная пара? Я всегда говорю «скажи», а ты говоришь «послушай») — как влияет на тебя эта странная затянувшаяся сушь? Ты тоже ощущаешь какое-то вселенски личное беспокойство? Меня не покидает ощущение дисгармонии, всё усугубляющейся ошибки… Сколько ещё это может продолжаться?
Но сегодня утром я прочитала, что раввины уже провозгласили «дождевой пост», так что, может быть, этой ночью все-таки пойдёт дождь (невзирая на мою стирку).
Слышишь? Новорожденная дочка соседей.
…Эта болтовня только от усталости! Пью последнюю на сегодня чашку чаю. Чуть не налила и тебе тоже. Держу горячую чашку обеими руками, согреваясь. В последние дни я совсем не могу пить кофе, как видно, ты вполне заменяешь мне допинг. Я ещё много чего хотела рассказать тебе сегодня. Вот и сейчас рука тянется к бумаге и конвертам, но я не смогу написать тебе письмо. Я так решила, Яир, — по крайней мере, пока ты не ответишь на моё последнее письмо. И я прошу тебя помочь мне сохранить собственное достоинство.
И тут же какой-то назойливый голос нетерпеливо спрашивает, почему бы мне не записать всё это для самой себя. И почему, собственно, мне кажется надуманной (и эгоцентричной, и присущей хозяйке салона из девятнадцатого века) идея завести такой «дневник» для самой себя. Да просто для того, чтобы немного смягчить боль от твоего молчания и вселить надежду. Разве я не заслуживаю твоего ответа?
Но, только подумав о такой возможности, я чувствую, как сердце сжимается от боли. Эта боль — отказ от загаданного когда-то желания и от обещания, данного тебе. Только тебе я хочу отдавать то, что лишь ты умеешь во мне пробудить. В этом весь смысл. А вот, наконец, и машина Амоса!
В иные дни даже плавание не может меня очистить…
Переплыв бассейн пять раз, я вынуждена была прекратить и выйти из воды. К рукам и ногам будто гири были привязаны! Домой я возвращалась пешком. Какое-то странное время года наступило! Я шла среди больших шаров из сухих колючек и деревьев, которые кажутся жалкими и отчаявшимися. А главное — запах! Этот сухой горький запах, исходящий от земли. Он, как всегда, действует на меня сильнее всего. В эту пору обычно уже выползают большие улитки. А где они сейчас? Душа болит за нарциссы, которые, не успев расцвести, поникли и поблекли. Зато маргаритки за эту неделю расцвели пышным цветом в тех местах, которые в прошлом году были абсолютно голыми. В этих коврах из маргариток есть что-то дикое, стыдное, даже развратное. Требуется время на раздумья, чтобы решить — обойти их или в них упасть.
На полпути мне пришлось остановиться и отдохнуть. Меня сразила обидная мысль — а вдруг я не решилась захотеть всей душой?
Нет (нет, нет)! Я очень-очень хотела! Не слишком часто в своей жизни я решалась так сильно хотеть…
Уже ноябрь. Ещё одна «веха», отмеченная мною в общем календаре. Где ты. Как ты справляешься с этой сердечной болью. Я знаю, что ты не меньше меня страдаешь. А может, и больше, ведь сейчас мы оба против тебя. И первым моим побуждением было, разумеется, прийти тебе на помощь. Написать утешительное письмо, быть тебе матерью и сестрой…