Будда на чердаке. Сборник
Шрифт:
Некоторые из нас были не способны иметь детей, и это был худший из всех возможных уделов. Ибо если семья не имеет наследников, духи предков прекращают свое существование.
«У меня такое чувство, словно я проделала путь в Америку напрасно».
Некоторые из нас обращались к целительнице, которая сообщала, что наша матка имеет неправильную форму и этому нельзя помочь. «Твою судьбу определяют боги», — говорила она и указывала нам на дверь. Другие обращались к доктору Исиде, практиковавшему акупунктурный метод. Он окидывал нас взглядом, говорил: «Надо почистить кровь» — и давал целебные травы. А через три месяца у нас вновь случался выкидыш. Иногда наши мужья отсылали нас домой в Японию, где слухи и сплетни преследовали нас до конца жизни. «Разведенка», — шептали нам вслед соседи. «Она ведь бесплодна, как
«Каждую ночь я слышу, как они играют во дворе под деревьями».
В японских кварталах наши дети ютились вместе с нами над парикмахерскими и прачечными, в крошечных комнатах с некрашеными стенами, таких темных, что среди бела дня приходилось зажигать лампу. Они резали морковь в наших ресторанах. Раскладывали яблоки на наших фруктовых лотках. Садились на велосипеды и развозили нашим клиентам корзины с бакалейными товарами. Разбирали в наших прачечных белье, отделяя белое от цветного, и быстро обучались отличать пятна крови от тех, что оставляет красное вино. Наши дети подметали полы в наших меблированных комнатах. Меняли полотенца. Застилали постели. Наши дети видели то, чего им не следовало видеть.
«Я думал, он молится, а оказалось, он умер».
Каждый вечер они относили ужин миссис Кавамуре, старой вдове из Нагасаки, живущей на нашей улице в доме 4а. Она всю жизнь проработала горничной в отеле «Дрексел» и не имела своих детей.
«Мой муж был игроком, он умер, оставив мне всего сорок пять центов».
Наши дети играли в лото со старым холостяком мистером Морита, который тридцать лет назад начал работать гладильщиком в прачечной ручной стирки «Императрица», и с тех пор ничего не изменилось.
«Жизнь пролетела слишком быстро».
Наши дети не отходили от отцов, когда те работали в саду, и учились подравнивать живые изгороди и стричь лужайки. Наши дети ждали на скамейке в парке, когда мы закончим уборку в доме на противоположной стороне улицы.
«Не разговаривай с незнакомыми, — наставляли мы их. — Учись как следует. Будь упорным. И помни, что бы ни случилось, ты не должен повторить мою участь».
В школе наши дети сидели на задних партах вместе с мексиканцами. Они носили одежду, сшитую нашими руками. Они разговаривали робкими, запинающимися голосами. Они никогда не поднимали руку. Никогда не улыбались. На переменах они сбивались в кружок в углу школьного двора и шепотом переговаривались на своем родном, постыдном языке. В школьной столовой они всегда были последними в очереди. Некоторые из них — наши первенцы — едва говорили по-английски, и когда их вызывали отвечать урок, у них начинали дрожать коленки. Одна из наших дочерей на вопрос, как ее зовут, ответила: «Шесть», и оглушительный хохот, поднявшийся в классе, по сей день стоит у нее в ушах. Один из наших сыновей сказал, что его зовут Стол, и это прозвище закрепилось за ним на всю жизнь. Часто наши дети умоляли нас не посылать их больше в школу, но мы были непреклонны. Через несколько недель они запоминали, как по-английски называются все животные, и, когда мы ходили за покупками, читали вслух все вывески и надписи. Улица, где растут высокие тополя, называется Стейт-стрит, сообщали они нам, улица, где держат парикмахерскую наши конкуренты, называется Гроув, а мост, с которого прыгнул мистер Итами, когда проиграл все деньги на бирже, называется мост Последнего Шанса. А когда мы приходили в магазин или кафе, наши дети объяснялись с продавцами и официантами, которые сразу их понимали.
«Шоколадный коктейль, пожалуйста».
Мало-помалу все слова на родном языке, которым мы учили наших детей, выветривались у них из головы. Они забыли, как по-японски называется то или иное растение, тот или иной цвет. Они забыли имя божества в облике лиса, имя божества грома и имя божества бедности, из которой нам никак не удавалось вырваться.
«Сколько бы мы ни прожили в этой стране, они никогда не позволят нам купить землю».
Наши дети забыли имя богини воды, Мидзу Гами, которая защищает
«Мне удалось выучить только букву X, ведь именно так я пишу свое имя в банке».
Наши дети без труда произносили английское «л» и английское «р». Но хотя по субботам мы посылали их в буддийский храм заниматься японским языком, они не хотели его учить.
«Мои дети ходят в храм только для того, чтобы не работать в магазине».
Но когда по ночам они разговаривали во сне, с их губ — и в этом не было никаких сомнений — слетали японские слова.
Наши дети брали себе новые имена, которые мы им не давали. Имена, которые мы с трудом могли произнести. Одна девочка называла себя Дорис. Другая — Пегги. Многие мальчики выбирали имя Джордж. Сабуро все называли Китаезой, потому что он походил на китайца. Тоситати звали Гарлем, потому что у нее была очень смуглая кожа. Эцуко в свой первый школьный день получила имя Эстер, которое дал ей учитель, мистер Слейтер. «Так зовут его маму», — объяснила она нам. «А ты здесь при чем?» — пожимали мы плечами, но ничего не могли изменить. Сумире называла себя Вайолет. Сидзуко выбрала имя Шугар. Макото сократила свое имя до Мак. Сигэхару Такаги в возрасте девяти лет принял крещение в баптистской церкви и получил имя Пол. Эдисон Кобаяси от природы был ленив, но обладал цепкой памятью и помнил имена всех людей, которых когда-либо встречал. Грейс Сугита не любила мороженое.
«Такое холодное!»
Китти Мацутаро ничего не ждала от жизни и в результате ничего не получила. Тини Хонда, ростом шесть футов четыре дюйма, был самым высоким японцем, которого мы когда-либо видели. Мон Ямасаки носил волосы до плеч и обожал одеваться как девочка. Лефти Хаяси здорово играл в баскетбол и стал нападающим в команде юниорской высшей лиги «Эмерсон». Сэма Пусимуру отослали в Токио, чтобы он получил там настоящее японское образование, а через шесть с половиной лет он вернулся в Америку.
«Его снова отправили в начальную школу, словно в Японии он и не учился».
У Дейзи Такады была отличная фигура, и она привыкла жить на широкую ногу. Отец Мейбл Оты трижды объявлял себя банкротом. В семье Лестера Накано всю одежду покупали на распродажах. Мать Томми Такаямы была шлюхой, и все это знали.
«Она родила шестерых детей от пятерых мужчин, причем двое из этих детей были близнецами».
Через некоторое время мы уже с трудом узнавали наших детей. Они были выше ростом, чем мы. Они были крупнее и шире в плечах. Они были очень шумными.
«Я чувствую себя уткой, которая высидела гусиные яйца».
Они сторонились нас и делали вид, что не понимают ни слова из того, что мы говорим. Наши дочери ходили широкими шагами, как американки, и двигались с недопустимой для женщины скоростью. Их одежда была слишком свободной. При ходьбе они раскачивали бедрами, как кобылы. А едва вернувшись из школы, они начинали трещать, как сороки, и говорили все, что придет в голову.
«У мистера Демпси волосатые уши».
Наши сыновья выросли до невероятных размеров. По утрам они отказывались есть бобовый суп и требовали на завтрак яичницу с беконом. Они отказывались пользоваться палочками для еды. Они выпивали галлоны молока. Они поливали рис кетчупом. Они говорили на превосходном английском, как дикторы на радио. Если они видели, как мы, сложив руки, кланяемся кухонному божеству, то округляли глаза и стонали: «Мама, пожалуйста!»
Почти все наши дети стыдились нас. Наших соломенных шляп с обвисшими полями и поношенной одежды. Нашего сильного акцента.
«Се в пирядке?»
Наших мозолистых ладоней в трещинах. Наших морщинистых лиц, потемневших за годы, проведенные в полях и садах под испепеляющим солнцем. Они мечтали о других отцах — отцах с кожаными портфелями, отцах, которые ходят на работу в костюмах и галстуках, а траву на лужайках косят только по субботам, для развлечения. Они мечтали о других матерях, не таких невзрачных и неказистых.