Буддизм

Сурженко Леонид Анатольевич

– Да, я из рода Шакья. Да, Капилавасту моя родина. Как видишь, моя родина может порождать не только гордецов, но и подвижников, – тихим голосом произнёс Будда.

– Да! Именно гордецов! Слушай, Шакьямуни! Люди много говорят о тебе как о великом святом. Даже в моей стране много твоих сторонников. Может быть, может быть ты и есть святой. Я не монах, я воин. Не мне в этом разбираться. Но даже если ты святой, это значит лишь то, что ты единственный стоящий человек в этом роду. Ты думаешь, из своей прихоти я иду войной? Ты думаешь, что мне нечем больше заняться, как только обирать свой народ, отнимать хлеб у детей, мужей у жён, сынов у матерей, только чтобы собрать эту армию? Многие из

них не вернуться домой, и мне, мне придётся смотреть в глаза их матерям! Я не злой и не мстительный человек, Шакьямуни! Я бы рад простить другого, если бы этот другой не наносил бы мне новые раны! Вновь и вновь! Ты знаешь, что твоя родня день и ночь поносит меня самыми грязными словами! Ты знаешь, что они не ответили ни на одно моё весьма вежливое и миролюбивое послание! Ты знаешь, что они унижали моих гонцов и всячески поносили моих посланников? Ты знаешь, наконец, что они назвали меня рабом? Разве ты не слышал ту историю, про мою мать, которая вышла из вашего рода! Твои родичи докатились до такой низости, что отреклись от неё, называя её рабыней! В своей лжи они не знают предела! Они говорят, что моя мать никогда не принадлежала к роду Шакьев! Можно ли такое простить? Я уж не говорю о том, что, вопреки твоим же проповедям, где ты говоришь о милосердии, непричинении зла, о том, что убийство недопустимо, вопреки этим замечательным заветам они пробовали меня убить! Ты думаешь, я лгу?

Глаза Виручжаки выражали гнев. Он еле сдерживался, чтобы не набросится на самого Будду.

– Нет, Виручжака. Я не вижу в твоих словах лжи. И я знаю своих родных. Да, многие их поступки далеки от праведности. Но никогда ещё ненависть не останавливалась ненавистью. Лишь доброта прекращала её. Таков вечный закон…

– Это твои законы, отшельник! Я же сделаю так, что меня некому будет ненавидеть! Понимаешь? Некому! И пусть потом никто не посмеет сказать, что он может безнаказанно поносить Виручжаку и его род! Однако и упрекать меня не в чем: я долго терпел, я терпел годы, но раз боги не желают наказывать наглецов, то этим займусь я! И ты не остановишь меня, старик!

– «Он оскорбил меня, он отяготил меня, он злоупотребил своей силою, он обокрал меня!» Разве не в себе ты несёшь эти мысли? Разве исчезнут они вместе с теми, кого ты собираешься убить? Опомнись, Виручжака! Разве не сам ты питаешь свой гнев подобными мыслями?

– Оставим это, потомок Шакья! Я вовсе не философ и не собираюсь набивать свою голову этими тонкостями. Достаточно и того, что я уже знаю сам. Но если ты думаешь, что мой гнев не имеет никакой причины и потому совершенно нелеп, то ты ошибаешься! Может быть, тебе бы месть и не принесла никакого облегчения. Но для меня она важнее жизни! Пока живы Шакьи, оскорбившие меня, правителя Косалы, не знать мне покоя! Каждый, видя мою слабость, станет оскорблять меня и смеяться надо мною, считая меня глупцом или бесхребетным трусом. Для отшельника прощение – добродетель, ибо они отшельники. Но для правителя это – гибель, ибо правитель должен быть сильным и уважаемым! Ты ведь отказался от царского титула, Шакьямуни, ты не был царём, как ты можешь давать мне советы?

Будда молчал. Он смотрел прямо в лицо ярившемуся князю, который с каждым словом лишь больше и больше распалялся. Наконец он поднял руку, и ропот вокруг них стих.

– Ты во многом прав, Виручжаку. Мы, Шакьи, виноваты перед тобой. И я хочу попросить у тебя прощение. От имени всех Шакьев. От имени наших предков. И от имени будущих Шакьев, которые ещё не родились. Я знаю, тебе тяжело изменить своё решение. Но путь праведности всегда более тяжёл, чем путь гнева. Я прошу тебя преступить через свой гнев. Пощади мою родину, Виручжака, и будь благословен самим Буддой!

Виручжака отвернулся.

Было видно, как нелегко давалась ему роль жестокого правителя. Его лицо свела судорога, и он вдруг стремительно обернулся к Учителю:

– Послушай, Будда! Ты единственный из Шакьев, кто внушает мне уважение. Но даже ради тебя я не поступлюсь своим долгом. Я – царь, я должен карать тех, кто посягает на меня и мою честь! И только в знак глубокого уважения к тебе я забуду, что сейчас передо мной стоят те, кто принадлежит к ненавистному мне роду. Но это самое большое, что я могу сделать для тебя. Прощай! И во имя Вишну, не иди вслед за нами, ибо и у моей власти есть предел!

Аманда застыл в оцепенении, наблюдая, как мимо проносятся боевые кони, ослеплённый сверканием металла и оглушённый грохотом копыт. Он крепко вцепился в рукав Будды, ещё долго они стояли, пережидая, пока мимо проскачет огромная армия, – два старика, потомки обречённого рода…

Будда не послушал совета Виручжаки. Они пошли к Капилавасту, к месту, где Будда помнил каждый уголок… Но когда Благословенный увидел стены родного города, сердце его наполнилось отчаянием. Там шла битва. Вернее, уже не битва, а побоище. Воины Косалы истребляли всех, кто попадался на их пути. Входить в город не было смысла…

Впервые Ананда видел своего старого друга в такой печали. Они остановились в роще, хорошо знакомой Будде с детства. Даже сюда, откуда едва виднелись строения Капилавасту, доносились отчаянные крики умирающих и лязг мечей…

– Да исполнится судьба их… – с грустью прошептал Будда, закрыв глаза. По его щеке прокатилась крупная слезинка…

Весь день он пролежал неподвижно, закрывшись плащом. Но Ананда знал, что чувствует его учитель. И от этого знания сердце его обливалось кровью…

Ночью они вошли в город. Ананда был в ужасе. Горящие развалины отмечали то место, где некогда была цветущая столица. Всюду запах гари, разрушения, и страшный, ни на что не похожий дух свежей крови. Запах, от которого нельзя укрыться. И – тела. Мёртвые тела. Они были повсюду. Мертвецы лежали в лужах собственной крови, но лишь немногие из них сжимали в мёртвых руках оружие. Виручжаку уничтожил всех. Трупы устилали улицы, высовывались из окон, подпирали спинами стены… Трупы мужчин, женщин, стариков… Детские трупики. Нет, не все были убиты. Однако одиноко бродящие люди, оставшиеся в живых, почти ничем не отличались от мертвецов. Город вымер. Город был убит.

Сердце Будды опустело. Теперь он видел своими глазами то, что было дано ему в медитации. Его дворец. Дворец, где он провёл своё детство. Груда дымящихся развалин. Кошмарное зрелище… Теперь мертвецы стали казаться ему более реальными, а смерть – более близкой. Этих людей он знал. Он привык видеть их живыми.

О небо! Неужто это тот самый сад, где он проводил лучшие годы своей юности? Но что это, что это за странное движение меж обгорелых деревьев? Что-то подсказывало ему, что туда нельзя смотреть. Что даже сердце Освобождённого не выдержит этого зрелища. И Будда отстранил Ананду.

– Я сам… Дальше я пойду сам.

Он знал, что увидит. Он видел это раньше.

Нелепые, страшные обрубки были ещё живы. Их конечности, некогда прекрасные нежные руки и сильные молодые ноги валялись тут же, на выжженной траве. Некоторые были ещё живы…

Кровавый обрубок на земле опять жутко выгнулся, и безумные от боли огромные глаза уставились на Будду. Он присел рядом. Его рука опустилась на лоб девушки, изрубленной на куски. Казалось, взгляд несчастной на некоторое время обрёл осмысленность.