Будни и праздники императорского двора
Шрифт:
В Царскосельском дворце артистам для трапезы выделялся один из залов.
Об одном курьезном случае, свидетельствующем о снисходительном отношении государя к мелким прегрешениям артистов, рассказывает Ф. А. Бурдин: «Однажды после спектакля во дворце в Царском Селе два маленьких артиста Годунов и Беккер выпили лишнее и поссорились между собою.
Ссора дошла до того, что Годунов пустил в Беккера бутылкой; бутылка пролетела мимо, разбилась о стену и попортила ее. Ужинали в Янтарной зале; от удара бутылки отскочил кусочек янтаря. Все страшно перепугались; узнав это, в страхе прибежали: директор, министр двора князь Волконский; все ужасались при мысли, что будет, когда государь узнает об этом. Ни поправить скоро, ни скрыть это нельзя. Государь, проходя ежедневно по этой зале, должен был непременно увидеть попорченную стену. Виновных посадили под арест, но это не исправляло дела… Министр боялся резкого выговора, директор – отставки, а виновным все предсказывали красную шапку. Действительно, через несколько дней
Именно в Царском Селе летом 1831 г. старшие дочери Николая I впервые присутствовали на представлении оперы. Ольга Николаевна вспоминала: «Нам пообещали посещение Царскосельского театра в одно из воскресений, если мы будем иметь хорошие оценки в течение недели». Некоторое время посещение откладывалось из-за плохих оценок старшей сестры Мэри, наконец оно состоялось: «В этот момент Папа неожиданно вошел в комнату и сказал: "Олли. Иди!" […] Давали "Отелло": это была первая опера, которую я слышала» [1143] . А вот опера «Дон Жуан» и через 12 лет после этого считалась неподобающей для посещения великими княжнами.
К числу любимых артистов Николая Павловича относились братья Каратыгины. Позднее Ф. И. Шаляпин в своих воспоминаниях передал один из анекдотов, сохранявшихся в театральной среде о Василии Андреевиче Каратыгине (трагике, том самом, с которым император мерялся ростом): «Николай I, находясь во время антракта на сцене и разговаривая с актерами, обратился в шутку к знаменитейшему из них, Каратыгину: "Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь притворяться кем угодно. Это мне нравится". Каратыгин, поблагодарив государя за комплимент, согласился с ним и сказал: "Да, ваше величество, могу действительно играть и нищих и царей". "А вот меня ты, пожалуй, и не сыграл бы", – шутливо заметил Николай. "А позвольте, ваше величество, даже сию минуту перед Вами я изображу Вас". Добродушно настроенный царь заинтересовался. "Как это так?" Пристально посмотрел на Каратыгина и сказал уже более серьезно: "Ну, попробуй". Каратыгин немедленно встал в позу, наиболее характерную для Николая I, и, обратившись к тут же находившемуся директору императорских театров Гедеонову, голосом, похожим на голос императора, произнес: «Послушай, Гедеонов. Распорядись завтра в 12 часов выдать Каратыгину двойной оклад жалованья за этот месяц». Государь рассмеялся: "Гм… Гм… Недурно играешь". Распрощался и ушел. На другой день в 12 часов Каратыгин получил, конечно, двойной оклад» [1144] . В другом варианте фигурирует в качестве вознаграждения корзина с шампанским.
Вспоминая о летних непритязательных спектаклях, Р. М. Зотов отмечает, что Николай Павлович был «очень невзыскателен в литературном отношении» [1145] . В частности, ему нравился водевиль П. Г. Григорьева 2-го «Филатка и Мирошка соперники, или Четыре жениха и одна невеста», который в представлении В. Г. Белинского был синонимом «мещанской» или «слезной» комедии. Право на постановку таких произведений он все же признавал наряду с такими шедеврами, как «Горе от ума» и «Ревизор» [1146] . Именно в водевиле «Филатка и Мирошка» «Воротников своею игрою доставлял ему (императору. – А. В.) истинное удовольствие» [1147] . Впрочем, артист стал попивать и не являться на спектакли. Однажды на Масленице 1836 г. на пьесу с его участием Николай Павлович привез в Александринский театр своих детей. Назревал скандал. Артиста разыскали в одном из трактиров, но он никак не отрезвлялся. Наступил звездный час для А. Е. Мартынова, которого перед тем за год до выпуска хотели исключить из Театрального училища: «Анонс сделали при поднятии занавеса… Царские дети заливались смехом. Государь тоже улыбался. За кулисами стояла тишина… Когда окончилась пьеса, то из царской ложи раздались детские голоса: "Мартынова! Мартынова!" Публика также кричала: "Мартынова!"» [1148] После смерти в 1840 г. А. В. Воротникова молодой артист А. Е. Мартынов стал комиком вместо него.
Ненавистный многим актерам за свой грубый нрав режиссер Н. И. Куликов одно время в письмах к родным вел подробный дневник театральных событий, в которых центральное место уделялось царским подаркам.
Так, 9 февраля 1850 г. он отметил, что в повторный бенефис Н. В. Самойловой император подарил ей фермуар ценой в 1000 руб. [1149]
Это было в пятницу, а на другой день, в субботу, ожидалось нечто небывалое. И слово опять Н. И. Куликову: «Сегодня публика готовила сюрприз сестрам Самойловым. Государь, зная это и позволив читать в честь их стихи от публики, приехал сам с Марией Николаевной. И в то время как после первой пьесы ("Окно во втором этаже") вызвали Веру Самойлову и передали ей через капельмейстера диплом с венком и золотым браслетом, украшенным бриллиантами, в середине которого же находился отлично сделанный ее вензель с именем и фамилией, государь с директором послал серьги за вчерашний домашний спектакль. После второй пьесы – "Бедовая девушка" – точно такой же подарок был передан Надежде Самойловой. А в конце спектакля после водевиля "Дедушка в хлопотах", где они обе играли в одинаковых платьях и с браслетами,
Не забыл Н. И. Куликов упомянуть и о себе в записи от 7 декабря 1850 г.: «Мой бенефис прошел счастливо. Шла моя пьеса "Школа натуральная"… Государь был с наследником и цесаревной: оба сильно хлопали в моей пьесе монологу Григорьева. На другой день бенефиса я получил "царский подарок": перстень с рубином, осыпанный бриллиантам».
В понедельник 15 января 1851 г. он же записал: «Сегодня вечером я был в бенефис Мартынова уже как зритель. Народу было мало. Государь подарил перстень в 715 рублей». А в понедельник, 22 января того же года, добавил: «Бенефис Н. В. Самойловой. Театр был полон. Государь, Государыня, наследник и все великие князья были на бенефисе. Разумеется, она получила подарок». В понедельник 5 февраля добавление о ее сестре Вере Самойловой: «Бенефис В. Самойловой, театр был полон. Государь был недолго и поехал в Большой театр, где танцевали из Варшавы выписанные артисты. Самойловой 2-й подарил драгоценную брошку из рубинов и бриллиантов» [1151] .
Зимой 1853 г. в Петербурге заслуженной славой пользовалась трагическая актриса из Франции Рашель (Элиза Рашель Феликс), прославившаяся в трагедиях П. Корнеля, в частности, в роли Федры в одноименной пьесе. Та самая Рашель, по имени которой была названа пудра, вошедшая в историю моды.
Молодая фрейлина А. Ф. Тютчева вспоминала: «16 ноября [1853] Я видела Рашель в драме "Полиевкт", немедленно после которой она декламировала языческую оду "Гораций и Лидия", чтобы показать все разнообразие своего таланта» [1152] . Она выступала, в частности, 8 марта 1854 г. в зале Дворянского собрания на концерте артистов итальянской оперы и декламировала произведения П. Корнеля и Ж. Расина [1153] . В связи со вступлением Франции в Крымскую войну гвардейские офицеры устроили ей прощальный банкет. Когда один из генералов, осушая бокал с шампанским, сказал, что присутствующие не прощаются, так как скоро поднимут за нее тосты во Франции, Рашель парировала: «Благодарю Вас за пожелание, господа, но Франция не настолько богата, чтобы предлагать шампанское своим военнопленным» [1154] . В начале же ее творческого турне в России, по рассказу М. М. Попова, государь безвозмездно предоставил в ее пользование Михайловский театр. Однако распоряжавшийся труппой брат Рашель, «честный еврей» Феликс, не только назначил тройную цену за билеты, но и выдвинул условие, чтобы в ложе сидело не более 6 зрителей. Через три недели, принимая Рашель в Гатчине, Николай Павлович выразил свое удовлетворение ее выступлением, но, поблагодарив ее за приглашение посетить спектакль в Петербурге, позволил себе иронию, сказав: «Хорошо, но я боюсь бывать, у меня семья большая и я могу быть седьмым!» [1155] Покрасневшая актриса свалила всю вину на брата.
Подводя итоги этим сюжетам, можно сделать вывод: император Николай I был искушенным театралом, профессионально разбиравшимся в тонкостях театрального дела, рассматривая и оценивая спектакли прежде всего исходя из их идейно-политического звучания, проявляя подчас более широкий кругозор, чем театральные критики и цензоры. Не было императора, который больше времени проводил в театре, вникая в его закулисную жизнь, причем не просто ради праздного любопытства. Позднее Ф. И. Шаляпин писал: «Из российских императоров ближе всех к театру стоял Николай I. Он относился к нему уже не как помещик-крепостник, а как магнат и владыка, причем снисходил к актеру величественно и в то же время фамильярно. Он часто проникал через маленькую дверцу на сцену и любил болтать с актерами (преимущественно драматическими), забавляясь остротами своих верноподданных» [1156] . Николай Павлович мог достойно оценить критику, понимал юмор и шутку, ценил игру талантливых артистов, к которым, как правило, благоволил. Наконец, иногда он мог вести себя просто как человек со своими симпатиями и антипатиями. Он мог себе это позволить. Но он не мог лишь забыть о своих обязанностях государя.
Музыкальный театр не был исключением среди театральных пристрастий императорской семьи. Хотя италомания в меньшей степени затронула Николая Павловича, тем не менее, отдавая дань запросам общества, он приказал осенью 1843 г. устроить «отборнейшую оперу», которая могла бы соперничать с парижской. В зале Дворянского собрания стали выступать европейски знаменитые певцы: француженка (дочь испанского певца), певшая по-итальянски, Полина Виардо-Гарсия (как писали тогда, Паулино Виардо Гарция), Джутитта Паста, Джулия Гризи, Джованни Рубини, Антонио Тамбурини, Марио (Сальви) и др. [1157]
Весной 1843 г. в Санкт-Петербурге становится популярной итальянская опера. В феврале в столице появляется 48-летний итальянский певец (тенор) Джованни Батиста Рубини (1795–1854). И пусть он, по выражению М. А. Корфа в дневнике от 1 марта 1838 г., привез в Россию лишь остатки своего голоса, «его, – как пишет М. А. Корф, – носят на руках в ожидании, пока он запустит свои руки в наши кошельки. Третьего дня он обедает у графини Нессельроде, вчера пел во дворце, сегодня обедает у графини Лаваль и так далее. Дав в Петербурге три публичных концерта, он в половине Поста едет в Москву, потом воротится опять к нам, и здесь составится для него и главнейшее из него несколько представлений итальянских опер» [1158] .