Будни войны
Шрифт:
А приехал Юван в Ленинград, чтобы повидать, сына. Оленины копченой, соленой рыбы и несколько песцовых шкурок ему привез; шкурки — исключительно на подарки. Сын, разумеется, очень обрадовался отцу, так обрадовался, что, только покосившись на подарки, даже не рассмотрев их, ни одной из шкурок рукой не коснувшись, поспешил с гордостью показать ему и институт свой, и тот «чум» в пять невероятно высоких этажей, в котором запросто могли бы разместиться люди нескольких стойбищ, а теперь жил он, сын Ювана; познакомил он отца со многими своими товарищами и некоторыми учителями; даже позволил подержать около уха тот черный ящичек, где сами по себе рождались голоса различных людей и диковинная музыка; сказал, что он, тот
Юван, конечно, согласен покончить с ними. Раз и навсегда, если сын этого требует. Но что такое пред-рас-суд-ки? Или здесь так называются песцовые шкурки? Если и так, то почему это очень плохо, когда ты хочешь сделать подарок хорошему или сильному человеку, которого лично знаешь?!
Началась война, захотели фашисты отобрать у Ювана его тундру и холодное, но такое добычливое море — русские братья взяли в руки винтовки. Сын Ювана тоже взял в руки винтовку. Так мог ли он, Юван, бежать от войны в родное стойбище? Ведь он не слабая женщина, он мужчина в расцвете сил!
Потому вслед за сыном и пошел к тем людям, которые, запятнав бумагу фиолетовыми или черными следами-закорючками, всем выдавали винтовку и патроны к ней. Однако Ленинград — город большой, в нем народу, что оленей в тундре. Вот и потерял он, Юван, своего сына в той толчее. Думал, на фронте людей меньше, чем в Ленинграде, и здесь они с сыном обязательно встретятся, но пока такое счастье не выпало.
Кто сказал, что фашисты напали для того, чтобы отобрать у него тундру и холодное, но столь добычливое море? Никто не говорил, Юван сам умный и точно знает: враг, когда нападает, всегда хочет отобрать у побежденного самое лучшее.
Капитан Исаев любил длинными вечерами, незаметно вплетающимися в ночь, сидеть перед распахнутой дверцей печурки-буржуйки, неспешно курить и смотреть на огонь. Почему-то особенно приятно было, если рядом присаживался Юван со своей неизменной спутницей — трубкой-носогрейкой. Тогда они, нещадно дымя вместе и порознь, сидели у печурки часами.
Ох уж этот Юван!.. Он, капитан Исаев, и сегодня не знает, чего больше в его словах и поступках: наивности, почти детской доверчивости или хитрости, потайного «второго дна». Так, когда он, капитан Исаев, впервые приказал своей новой роте построиться, почему Юван встал в строй с трубкой в зубах? На самом левом фланге, молчком, о ней обосновался.
Капитан Исаев тогда будто не увидел ни Ювана, ни того, что во рту у него вызывающе торчала холодная трубка, только раз и глянул на него как на пустое место. Как показала жизнь, очень правильно поступил: едва распустил строй, немедленно подошел Юван, как-то с достоинством поклонился поясно и сказал с искренним уважением:
— Твоя, однако, беда хитрая, твоя не хотела видеть меня с трубка… Закон не велит там стоять с трубка? Почему не велит? Трубка мой мешает твоя говорить? Мешает Ювану слышать твоя команда?.. Однако моя с твоя дружба хочет.
Сказал это и ушел. Но с тех пор ни разу не вставал в строй с трубкой во рту. Спрашивается, почему это случилось именно в тот раз? Говорите, роковое совпадение? Может быть, и так. Однако он, капитан Исаев, считает, что со стороны Ювана это была своеобразная проверка, своеобразная проба его, нового командира роты. На внимание, выдержку, командирские решительность и принципиальность.
Часто капитан Исаев откровенно и о самом разном беседовал с Юваном, вот однажды и узнал, почему тот упрямо не встает при появлении капитана Крючкова, как говорится, в упор не видит его. Оказывается, когда еще не было блокады Ленинграда, когда в возможность подобного никто не хотел поверить, капитан Крючков, забежавший в роту буквально на минуту,
Обычно разговор — неторопливый, степенный и с длинными паузами, которые нисколько не мешали ему, не рвали его полотна, — шел часами. А вот сегодня он быстро заглох. Скорее всего потому, что для начала его капитан Исаев сказал: дескать, пора тебе, Юван, начать учиться правильно говорить по-русски.
— Твоя моя не понимай? — удивился Юван, хитро стрельнув в него раскосыми, слегка прищуренными глазами.
— Я любого человека всегда пойму, если он дело, правду говорит, — несколько хвастливо ответил капитан Исаев. — Но почему «твоя-моя», если можно сказать и правильно? К примеру, неужели ты, Юван, не можешь запомнить, что у нас…
Юван не позволил ему закончить мысль, он, пряча в черных глазах усмешку торжества, сказал, не вынимая изо рта дымящей трубки-носогрейки: мол, слышал как-то от сына, который теперь беда насколько ученый, что у русских есть род мужа, жены и никого; однако все эти рода и: прочее лишь обман глупых людей. Не веришь? Тогда ответь… Олень принадлежит роду мужа или жены? Говоришь, мужа… А почему тогда он, тот самый олень, как только мужчина убьет его, в род жены переходит? О-ле-ни-на!.. Почему молчишь, длинная капитана? Сказать нечего?.. Юван, он долго думал, он может привести и другие примеры двуличия бога, которого русские называют Грамматикой. Хочешь?.. Рыба у русских при дележке между людьми досталась роду жены. Пусть будет так, хотя и не понятно почему: ведь добывает ее мужчина. Однако разве можно ее, рыбу, и настоящего мужчину одним именем называть? Не понимаешь? Тогда скажи честно: карп — это рыба или мужчина?
Не был готов капитан Исаев ответить на эти вопросы. Достойно ответить. Потому, швырнув в печурку окурок, уже обжигавший губы, махнул рукой: мол, некогда мне с тобой сегодня разговаривать, — надел шинель, рукой привычно нашарил автомат и вышел из землянки; следом за ним, не вынув изо рта трубки, скользнул Юван: он считал, что просто обязан оберегать длинного капитана, который ночью, как и все другие русские братья, почему-то видел хуже, чем Юван. Может быть, потому, что они отродясь не пивали горячей оленьей крови, не ели с ножа мороженой рыбы?..
Кроме того, Юван считал только себя виноватым в том, что длинный капитан убежал в ночь: нельзя было задавать ему такие умные вопросы.
Юван очень уважал длинного капитана. За спокойствие во время вражеских бомбежек и минометных обстрелов, когда даже ему, Ювану, порой становилось немного страшновато, за четкость немногословных приказов и команд, за умение сидеть молча у огня и главное — за рост. Даже тайком подумывал, что хорошо бы, когда будет убит последний фашист, заманить длинного капитана в свое стойбище и женить на дочери, которой скоро исполнится уже шестнадцать лет; случится это — в их народе самыми высокими, самыми видными станут внуки его, Ювана!