Будьте красивыми
Шрифт:
Но ее не прогнали. Прогнали одну Лизу.
Генерал любил красивых девушек, таких и подбирал к себе на узел. Лиза была некрасивой. Это Варя поняла позже. Красивые девушки — были его старческой слабостью.
Лизу отправили на аэродром ночной авиации. Варя пролила реку слез, провожая подругу. Это была ее первая потеря в жизни. И горько то, что этой потери могло и не быть, если бы все делалось по справедливости, если бы смотрели не на красоту, а на работу, на умение. Вместе с Лизой Варя потеряла и частицу той непосредственности, доверчивости к людям, которая есть только у детей, невзлюбила девушек, работавших на узле, красивых как на подбор.
Здесь же, на узле, она впервые с болью увидела и свои веснушки, которых никогда ранее не замечала, и невзрачные косички,
Но Петька был просто шутник, он смеялся над Варей. Она была некрасивой. Об этом ей говорил взгляд генерала, суровый, недовольный, каким он осматривал ее при каждом посещении узла. Но генерал терпел ее, как будто еще сомневаясь в чем-то и не решаясь ни прогнать, ни признать ее. Он ни разу не подошел к ней, не погладил по плечу, не заговорил с нею, как с другими девушками, которые с радостью принимали его ласку и участие, а за глаза беззлобно, смеясь, называли его гладиатором.
«Теперь он обязательно прогонит меня. Как узнает, что я сделала ошибку, так и прогонит», — думала Варя, и ей уже слышалось: «А, это рыжая, некрасивая-то, это она опозорила нас?! Убрать ее с узла!» «И пускай» и пускай, — думала Варя. — Пускай пошлют к Лизе, на аэродром ночной авиации, пускай здесь остаются одни красавицы, пускай он, старый гладиатор, любуется ими. А мы некрасивые, мы не годимся быть на узле армии, на виду у всех, нас можно и в ночной полк, ночью не видать, что мы некрасивые. Пускай, пускай!»
О своей ошибке она не думала, о ее последствиях тоже. Как нередко бывает, во время большой беды человек перестает видеть истинную опасность и истинную причину беды, его внимание привлекает, завораживает какая-то деталь, порой незначительная, и человек, в растерянности и тревоге, принимает эту постороннюю деталь за неприятельскую крепость, откуда его обстреливают, обороняется против нее, забывая обо всем остальном, оставляя сердце свое открытым перед настоящей угрозой и настоящей опасностью, и принимает без сопротивления удар за ударом. Так было и с Варей. Она не знала о трибунале, которым грозил ей Скуратов, и с тоской, со слезами думала только об одном: «Я некрасивая, меня теперь прогонят отсюда». И то, что даже сам старшина Грицай принес ей завтрак и кусок колбасы, подтверждало ее самые худшие опасения: с нею прощались.
Так прошел день, первый день ее заточения.
Вечером Варя долго стояла у окошечка, упершись головой в раму и наблюдая за чудесной ягодой, которая качалась на ветке перед стеклом. Она, как и утром, была свежа, прозрачна, точно жемчужная, и вместе со всеми зернышками, заключенными в ней, просматривалась насквозь в лучах заходящего солнца. Синичка уже не показывалась, она улетела, может быть, села на ночь где-нибудь под застрехой; ничто не грозило ягоде, а Варя стояла и караулила ее.
Стемнело. За ее спиной, снаружи, послышались голоса, потом открылась дверь. Она не оглянулась. Так прошло минут пять — десять. И вдруг ее словно что-то толкнуло в грудь, кровь прилила к вискам — она почувствовала, что на пороге сидит человек. Она знала, кто этот человек, ждала, карауля ягоду, именно его, и знала, что он придет. Она порывисто обернулась и, хотя в темноте не видно было, кто сидит на пороге, сказала горячо, с нетерпением:
— Игорь, это ты? Зачем ты прпшел?..
Человек ничего не ответил, только наклонил голову, и Варя по этому его движению, в котором было что-то единственное, непередаваемое,
Он молчал. В дверном проеме уже совсем сгустилась темнота, Варя слышала только шелест леса, который доносился через раскрытую дверь, да биение своего сердца, которому было тесно в груди.
Наконец Стрельцов подал голос. Его слова относились к часовому:
— Ты, Медовница, наверное, устал. Иди отдохни часик. Я тут посижу…
— Хорошо, товарищ старший сержант, — откуда-то из темноты ответил Медовница. — Карабин оставить вам или как?
— Возьми с собой. Иди, Медовница.
Варя слышала, как пошел старик, механически считала его шаги, которые слышались очень отчетливо: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Ой, Игорь, какой ты молодчина, Игорек, Игоречек! Девять, десять, одиннадцать… Боже, как хорошо в лесу, как слышны его шаги! Вот бы пройтись по такому лесу! Наверное, и месяц взойдет. На опушку выйти бы, на лунное поле поглядеть, с Игорем. Боже, боже!.. Восемнадцать, девятнадцать, двадцать», — считала она, уже не слыша шагов Медовницы.
Ей стало жарко, она расстегнула воротничок гимнастерки, потрогала виски, не зная, что делать. А Игорь молчал, он будто забыл про нее. Игорь, Игорь, бедный, как он переживает за нее! Варя присела на топчан, чуткая, настороженная, готовая в любой миг подняться, вскочить, откликнуться на его зов.
Игорь как-то незаметно, помимо ее воли, неожиданно стал самой большой радостью в ее жизни, радостью тайной, скрытой ото всех и такой горячей и полной, что иногда казалось, печем дышать от полноты ее. Игорь пришел в роту примерно в одно время с Варей. До этого он был десантником, воевал в тылу у немцев, его вывезли оттуда раненного. Она как-то сразу, еще в первые дни после прибытия в рогу, обратила внимание на смуглого, гибкого, как девушка, расторопного техника, комсорга роты Стрельцова. За свою некрасивость, за свои веснушки и рыженькие косички она больше всех стеснилась перед Стрельцовым и особенно остро, с обидой завидовала всем девушкам, которые были красивее ее. В один из самых тяжелых приступов такой обиды она срезала свои косички, подстриглась «под мальчишку».
Стрельцов казался ей строгим и потому недоступным, тем более для нее, для Вари. Но однажды у нее что-то зашалил телетайп, она пригласила Стрельцова, он, не глядя на нее, снял крышку, включил мотор, прислушался; насвистывая, принялся регулировать аппарат. Она стояла рядом и смотрела на него, на его тонкие, проворные, маленькие, совсем девичьи руки, на смуглое, с черными усиками, лицо, на шею, заросшую мягкими курчавыми волосами, на маленькое ухо — и он, и все в нем показалось ей чем-то до боли знакомым, родным, желанным — и недосягаемым, запретным. Исправив аппарат, он посмотрел на Варю, сухо улыбнулся одними черными миндалевидными глазами, сказал:
— Все в порядке, рыжая, садись, работай.
У Вари упало сердце от радости. Она вспомнила, кого ей напоминал Стрельцов: старинного, давнишнего соседа Петьку, и она сказала в топ ему:
— А я не рыжая, я каштановая.
— О! — воскликнул он, точь-в-точь как Петька, сделав удивленные глаза. — Ты и впрямь не рыжая, а каштановая! Смотри-ка! Ну, ну, садись, работай, каштановая…
С этого момента Варя, как и в детстве, когда Петька впервые назвал ее каштановой, снова почувствовала себя красивой — только не для всех, не для девушек, которые были красивы для всех, не для генерала, который любил красивых, а для Стрельцова, для одного его, для Игоря. И Игорь увидел эту ее красоту, стал больше улыбаться Варе, особенно когда встречал ее взгляд. А однажды ночью, когда было мало работы, он подошел к ней и присел рядом… О, как гордо она посмотрела вокруг, каким счастьем засветились ее глаза! «Пусть к вам садится генерал, а вы посмотрите, кто ко мне сел, с кем я разговариваю!» Дрожа от страха и счастья, готовая в любой момент потерять сознание, она призвала на помощь все многоопытное женское искусство, которое вложено природой в каждую девушку, и, гордо поглядывая по сторонам, повела свой первый разговор со Стрельцовым…