Будущее есть. Горизонты мечты
Шрифт:
Но было слишком поздно. С поднимающейся волной варварства не мог ничего поделать и Лавр Георгиевич. Новые монголы шли ныне на Русь не откуда-то с востока — нет, они просыпались внутри страны, готовые обрушить копившуюся веками ненависть на головы умнейших профессоров, прекраснейших барышень, благородных защитников Отечества, предприимчивых деловых людей, высоконравственных священнослужителей — на цвет нации, для того чтобы погрузить страну в пучину варварства, из которой это мужичье не выберется самостоятельно. И укротить их теперь можно только с помощью хлыста, петли, пулеметов — по-другому они не понимают.
Поэтому он сегодня здесь, хотя когда-то, в невероятно далекой уже юности, разносил шуточку
Расстрельная команда выстроилась напротив стоящих у края оврага красных. Близкое расстояние, восемь стволов, если кто и останется жив — подохнет в яру, никуда не денется. Поручик уже не воспринимал их как людей — это были мишени, по которым надо отстреляться — и быстрее идти в деревню. Поэтому, наверное, таким холодком повеяло от неожиданной фразы рабочего:
— Ваше благородие, дозвольте «Интернационал» перед смертью спеть?
— Дозволяю, — у поручика дернуло щеку. Нервы, чтоб их.
Рабочий выпрямился, насколько позволял висящий на плече матрос, и торжественно, напористо и четко начал:
— Вставай, проклятьем заклейменныйВесь мир голодных и рабов,
И тут же яростно и зло подхватил матрос:
— Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов.Два голоса слились в один, и в этой безумной, дикой большевистской песне поручику послышалось нечто страшное — не просто ненависть или боевой задор, но что-то большее.
Долгие годы на войне он пытался сохранить себя, не сойти с ума. В основном старался жить воспоминаниями — это лучший выход, когда кругом такая кровища и грязь. Воспоминания, впрочем, были зачастую хоть и сладостными, но незатейливыми. Первый поход в иллюзион с покойной maman. Первая победоносная схватка в стенах гимназии, где он удачно съездил в ухо белобрысому задире с неудобопроизносимой и уже давно забытой немецкой фамилией. Первая бутылка вина — дрянного, по правде сказать, но порядком ударившего в неокрепшую голову. Первая женщина — та ночь сильно его разочаровала, но постфактум, в грязных окопах, стала предметом нескольких горьких вздохов о безвозвратно ушедшей беспечной юности. Позднее прибавились другие — о погибшей России, ведь было очевидно, что даже если удастся сокрушить Совдеп, вернуть старую Россию образца четырнадцатого года, в которой он вырос и сформировался, невозможно.
У этихже было что-то другое. В глазах их было будущее, жуткое будущее, в котором не было места таким простым и привычным для него вещам, как дисциплина и субординация, брак и семья, закон и право, власть и собственность. И самое главное — за это будущее они без колебаний шли на смерть, в то время как поручик начинал осознавать, что глупо убивать и умирать ради воспоминаний, или ради расстрелянного Государя, или ради чертовой учредилки. Они верили — их революция неизбежно подожжет весь мир, и у них были для этого основания: разве достанет сил у тамошних рантье и бюргеров удержать в узде своих монголов, если даже в этой стране, где для квартального разбить рожу мужику — что для дамы прическу поправить, понадобились считанные месяцы, чтобы ниспровергнуть порядок? Но что больше всего его страшило — он не мог помыслить этого будущего, за которое они боролись. Так Иоанн Богослов не мог представить себе город, не обнесенный крепостной стеной, и в видениях его Новый Иерусалим предстал именно таким — готовым к обороне неизвестно от кого. Это значило — конец и впрямь близок, а он, поручик, обречен остаться в прошлом
И тут вступил юнец, не переломавшимся до конца голосом почти прокричавший:
— Мы наш, мы новый мир построим, Кто был никем, то станет всем!Припев по-настоящему грянул, и тут поручик почувствовал, что дрожит. Он впервые в жизни почувствовал приближение Смерти — не той, обычной смерти от пули или осколка, а лютой, удушающей смерти в самоубийственной схватке с собственным народом. Чтобы как-то избавиться от этого ощущения, он не своим, высоким голосом заорал, забыв о промежуточных командах:
— Пли!
Солдаты не отреагировали. Они, кажется, тоже что-то почувствовали.
— Пли! — повторил поручик, стараясь заглушить совсем не тоскливое и не безнадежное « Никто не даст нам избавленья».
Очнувшиеся солдаты судорожно, вразнобой стали палить в красных.
Лада поднялась с земли, взглянула в небо, на пыльную дорожку Млечного Пути, такую близкую и одновременно немыслимо далекую. Сцена из прошлого все еще стояла перед ее глазами, и чувство единения с давно убитыми людьми, не просто людьми — настоящими Коммунарами — заставило ее прошептать оборванную строчку старинного гимна:
«Ни бог, ни царь и ни герой».И — почудилось ли, нет? — от этих тихих слов дрогнуло испуганно пространство вокруг, а звезды стали будто бы ближе. Потому что теперь она знала, что делать.
Вызов пользователя…
— Мохаммед? Это я, Лада. Надо поговорить.
— Что? Ты? Откуда?
— Долго объяснять. Нужно собрать всех наших. В ближайшее время. Эстебан на Марсе, с ним так просто не свяжешься. Джаянт…
— Да ты с ума сошла? Ты же первая все бросила, все контакты оборвала! Знаешь, каково нам было? Особенно Амине…
— Кстати, Амину тоже надо найти. Свяжись и с ней, пожалуйста…
— С тобойона разговаривать не станет. Она со мной говорить не будет, если я о тебе упомяну.
— Я знаю. Только дело в том, что от нас теперь зависит судьба Коммуны. Без шуток. О таком шутить нельзя. Вы можете проклясть меня, можете казнить, но сначала выслушайте.
Молчание. Долгое и тяжелое, словно те четвертьтонные блоки питания из прошлой жизни. Затем — голос, которому всегда, и тем более сейчас, недоставало жесткости:
— У тебя есть две минуты, чтобы убедить меня в необходимости дальнейшего разговора.
Она старалась сдержать вздох облегчения, но не вышло.
— Замечательно. Больше мне и не понадобится.
Белгород, 2009
Иван Соболев.Форма жизни.
Саше Укладовой — альпинистке МГУ, погибшей в горах в августе 2010 года.
…Он громко хлопнул ладонью по приборной панели, оттолкнул ногой рубчатый настил кабины, резко развернулся в кресле и выскочил из него, словно камень из пращи. Недовольно захрустели подшипники, индикаторы микроускорений укоризненно покачали виртуальными стрелками. Но, не воспринимая уже ничего вокруг себя, в два прыжка преодолев расстояние, отделявшее пилотскую рубку от внешнего люка, он затормозил у бронированной двери и буквально впечатал ладонь в поверхность сенсорного датчика. «Открывай!»