Бухарские палачи
Шрифт:
— Кори Ибод не изменился, голову даю на отсечение, — воскликнул я. — Ну вот, возьмем хоть бы меня. Обряжусь в длиннющий халат, намотаю на башку большущую чалму и, пожалуйста, готов настоятель и преподаватель. Но я же запутаюсь в законах шариата, не смогу истолковать их. Да разве только в этом суть! Людей, оно не сложно оболванить внешним видом, одеждой, но себя-то не проведешь! Сам-то я, вор и палач Хайдарча, знаю себе цену! А этот Кори Ибод, вот уж, действительно, кто без стыда и совести, орет себе на виду у всех: «О шариат!..» Вдруг в это самое время он столкнется нос к носу с Сироджем-дахбоши, что он тогда запоет?
— Чудак ты, право! Я уверен, что все эти заклинания уже давненько
— Факт! — подтвердил Рузи-Помешанный. И чтобы поосновательнее подкрепить свою мысль, добавил: — Лизоблюду, пресмыкающемуся перед кушбеги Насрулло, ничего не стоит поладить с его псом Сироджем.
— Это доказывает, — сказал Маджид, — что Кори Ибод поумнел.
— Хватит вам! Что же ответил тебе Махмуд- Араб? — обратился Хамра-Силач к Хайдарче.
— Хайдарча, приятель, — ответил он мне. —Ты еще не раскусил мулл; если бы ты ведал, какое у них поганое нутро, ты бы тысячу раз вознес хвалу аллаху, что ты вор, а не мулла. Знаешь, ради чего Кори Ибод несет людям мучения и горе? Во имя чего эти расправы, бесчинства, «борьба за святую веру»? Ради одного: удержаться в должности наставника там или мударриса [21] , заполучить чин подоходнее.
Эх, дали бы нам свободу, я своими руками вышвырнул бы Кори Ибода из мечети и утопил в болоте Пуштизогон!.. Я на целых пятнадцать лет дольше, чем он, учился в медресе. И что же? Меня будто пришили к ничтожнейшему, нищенскому месту, а этот мерзавец вчера только из тюрьмы, а сегодня — нате, полюбуйтесь! — преподает божью науку и настоятель мечети.
21
Мударрис — старший преподаватель высшего духовного училища (медресе).
— У вас, на беду, нет покровителя. Почему бы вам не заделаться чтецом Корана? Был бы повод подобраться к самому кушбеги или какому-нибудь нужному человеку из влиятельных сказал я Махмуд-Арабу.
— Пробовал в том году, и мне это удалось; был принят как чтец молитв у Имамкула. Он в ту пору был большой силой при эмирском дворе. Авторитетнее даже кушбеги Насрулло. Я выхлопотал для приятеля своего Асрора должность судьи не за так, конечно, за подношение. Муллу Хамида Савти из Гиждувана пристроил раисом. Когда ж сам нацелился на тепленькое местечко, этот проклятый кушбеги подрубил Имамкула под корень: вступил в сговор с царским консулом и погубили они его интригами — выжили из дворца.
— Имамкул полетел — не первый, не последний, есть еще к кому подладиться. Вся придворная знать уповает на молитвы, как на чудо.
— Собирался было, да разнеслись слухи о свободе. Кабы они оправдались, мелкая сошка, вроде меня, уж выбилась бы в люди... Я завел дружбу с «свободолюбцами», и, когда приспела пора, встал под их знамена, и кричал во всю глотку: «Да здравствует свобода! Да здравствует справедливость!» Между прочим, я с ними долго шел — аж до площади Хиябан. Тут — новый слушок: избиения, аресты, а свободе — конец. Я не растерялся и тихо-тихо, словно случайный прохожий, выбрался из рядов поборников свободы и прямым ходом — к Регистану. Навстречу мне — старый дружок, он служит в эмирской охране, он и шепнул мне: «Эмир отдал тайный приказ арестовывать джадидов; его величество держал совет с важными муллами, и они договорились науськивать народ против джадидов: те, дескать, разрушают святую веру, покушаются на шариат и прочее...»
Хайдарча, друг, когда я узнал эту новость, клянусь, белый свет померк у меня в глазах,
— Неужто вы такой трус? — изумился я.
— Нет, Хайдарча, ничего в жизни я не боюсь, да никогда и не боялся. Но тут сердце у меня ушло в пятки. Уж очень крепко распознал я власть имущих, их подлую натуру. Уж коли они решат расправиться с кем-то, ни перед чем не остановятся: опозорят, оклевещут, и не дадут пикнуть... Если б меня арестовали и начали пытать, и я смог бы излить хотя бы каплю горечи и боли, что гнездятся в сердце — по их вине! — тогда другое дело. Тогда мне наплевать — останусь я в живых или буду убит...
— Ясно! А как же вы поступили потом?
— Отошел от меня эмирский охранник, я же будто прирос к земле, стою, как вкопанный. А мысли бегут одна страшней другой, и сам-то я как в лихорадке: «Коли я скроюсь сейчас, меня обязательно сделают «джадидом». И как ни прячься, не сегодня-завтра — схватят. И тогда пиши пропало. Иного выхода нет — накину-ка я тоже поясной платок и заодно с другими буду горланить: «О шариат!»
Мне нелегко было решиться на такое, ей-же-ей! Ты знаешь меня не первый год: я не прочь побуянить и подраться. Не раз я кулаками вправлял мозги всякому сброду, мутузил задир, забияк, но пальцем не тронул бедных или слабых. А вот в тот момент хочешь не хочешь, а принимай сторону правителей-кровопийцев и мулл-подлецов. И убивай ни за что, ни про что несчастных. Это тяжко, поверь! Оглянись на мою жизнь: я кутил, картежничал, пьянствовал, пускал в ход нож в пылу ссоры, случалось, месяцами скрывал в своей хиджре всех, кто нуждался в убежище, вот, к примеру, тебя. И так почти тридцать лет. Короче, жил, как большинство, как принято в бухарских медресе. И все —шито-крыто... Глупо же из-за этих бредней о «свободе и справедливости» засыпаться, отдавать себя на растерзание, не хотелось мне становиться ягненком в когтях волка, не хотелось!.. И я застонал: «О шариат!»
Ринулся к Регистану. Многие, очень многие из тех, кто утром провозглашали и славили свободу, метались, сшибали в усердии друг друга с ног, обмотав шею поясами. «О шариат! О шариат!»
Я потянул в сторону одного такого и задал ему вопрос:
— Братец, что приключилось, а как же свобода?
— Тихо! — пришикнул он на меня. — Скольких уже арестовали! Нас узнают — и нам не сдобровать! Не забывай пословицу: «В городе одноглазых показывай один глаз».
— «Хороший конец — всему делу венец», — подбодрил я Махмуд-Араба. — Однако в толк не возьму, смеет ли ратовать за шариат этот проходимец Кори Ибод?
Махмуд-Араб ответил:
— Ты что, слепой, не разглядел, кто сегодня из кожи лез вон на Регистане? С пеной у рта сражался за шариат? Такие мерзавцы подстрекали и мутили народ! Будь у меня нож, вспорол бы им животы. А после — будь, что будет, хоть в лапы эмирских палачей.
— Кого ты имеешь в виду?
— Джунбула-Махдума прежде всего. Он не отличит палку от буквы алиф, безмозглый идиот, а подлец, каких свет не видал!
Махмуд-Араб такое порассказал о Джунбуле-Махдуме! Об этом совестно не то что говорить вам — слушать.
— Другой «защитник шариата» — сынок муллы Руви-Араба, — продолжал просвещать меня Махмуд-Араб месяц назад с другими муллами напоил в своей келье отпрыска шахрисябзского ишана, потом слово за слово — и скандал, и драка. Дело было днем, на шум сбежались бездельники, любители совать нос во все щели. Доложили квартальному приставу, и он явился в медресе. Келья — на запоре. Пристав велел взломать дверь. Пакостники перепугались и повыскакивали на улицу через окно. С тех пор этот храбрец прятался в укромном местечке и вдруг пожаловал спасать шариат!