Бухта Анфиса
Шрифт:
Какие-то плохо различимые вещи, беспорядочно громоздясь, жались по стенкам, оставляя посередине неширокую извилистую тропу, пробраться по которой безнаказанно мог только коренной житель барака, хорошо знающий все выступы и коварные углы.
Разные тут были вещи: и отслужившие свой срок, но которые жалко выбрасывать; и еще вполне пригодные, но не умещающиеся в тесных комнатах; и совершенно еще новые, заботливо укрытые потертыми половиками и старыми одеялами, — вещи, купленные для новых, будущих квартир.
— Ух ты! —
Конечно, все эти вещи только притворяются такими смирными. Это они днем такие. А по ночам или когда в коридоре никого нет, они тут, наверное, такое вытворяют! Шляются по всему коридору, кувыркаются, уродливо кривляются, прыгают. А матрас этот, кряхтя, слезает со своего гвоздя и тяжело пляшет, тренькая пружинами. Но как только послышатся человеческие шаги, все разбегаются по местам, вскакивают на гвозди и крючья, кое-как пристраиваются как ни в чем не бывало. Сами люди ни за что не сумели бы так причудливо разложить свои вещи.
Никто, кроме Леньки, этого не знает. Он-то сразу догадался. Интересный какой дом под названием «барак», и, наверное, жить в этом доме, не похожем на обыкновенные дома, тоже очень интересно. Вот бы пожить!..
— Да, они тут наворотили… — проговорил Андрей Фомич. — Скоро этим баракам конец. Потеснотились-помучились.
У Леньки на этот счет было свое мнение, и он совсем уж собрался его высказать, но не успел. Андрей Фомич свернул к одной двери и, открыв ее, подтолкнул Леньку:
— Входи, гостем будешь.
Ленька зажмурился: после коридорного сумрака комната, залитая солнечным светом, врывающимся через большое окно, ослепила его. Но скоро это прошло, и он начал разглядывать небольшую комнату, такую опрятную, как будто ее только что побелили, все чисто-начисто прибрали и еще ни один человек не успел переступить через только что вымытый порог.
Ни один человек. Ленька первый перешагнул, и тогда началась новая, неведомая жизнь. Сердце у него встрепенулось, и широко распахнулись глаза, как будто кто-то, начиная новую сказку, проговорил: «Жили-были…» А что дальше? Как они там жили-были?
Андрей Фомич тоже переступил порог, негромко захлопнулась дверь, и на Ленькину голову мягко легла ладонь, совсем как тяжелая теплая шапка.
— Мама, вот это и есть Ленька, — сказал Андрей Фомич негромко, но твердо и, для собственного, наверное, ободрения попытался улыбнуться: — Золотой Бубенчик.
Мама? Тут только Ленька разглядел женщину в таком темном платье, что не сразу ее и заметишь в углу за столом. Она сняла очки и положила их на лежащую перед ней книгу.
— Зачем ты его привел? — после долгого молчания спросила она.
Ленька почувствовал, как твердая рука подталкивает его к столу, и покорно подчинился. С любопытством разглядывая женщину, он чувствовал, что ей почему-то неприятно его
— Здравствуйте, — жизнерадостно прозвенел он.
Но, не взглянув на него, она снова спросила:
— А про Олежку, значит, забыть прикажешь?
— Да что вы, мама! — горячо воскликнул Андрей Фомич, и Ленька почувствовал, как теплая шапка съехала почти к самому его носу. — Что вы! Это как раз и есть самая крепкая память о нем.
Он подхватил Леньку и посадил его на стул против своей матери, но сам не сел, хотя у стола было еще два свободных стула. Ленька положил руки на краешек стола, ладошка на ладошку. Ему очень хотелось понравиться этой неприветливой и неизвестно почему неласковой женщине. Ведь в дети берут только тех, кто понравится. Что бы такое сделать, что сказать? Вот этого он пока не знает.
— Я вам все рассказал, мама. Я, как ее увидел, так для меня жизнь другими красками засверкала.
— Ох, не знаю, — простонала женщина, закрыв глаза и раскачивая головой так, что Леньке даже стало жалко ее.
— Хотите если, то зовите меня Олежкой, — предложил он. — Ну, хотите?..
Она сразу открыла глаза.
— Не бывало у нас еще рыжих-то.
— Ну и что? — прозвенел Ленька.
— Не было, так будут, — порбещал Андрей Фомич.
Женщина оттолкнула книгу и поднялась:
— Чем это она тебя околдовала?
— Любовью. Говорил же я вам.
— Какая же это любовь: так сразу?..
Но сын улыбнулся так радостно и открыто, что мать поняла, как бесполезны сейчас всякие протесты и уговоры.
— Этих она любит, рыжих? Чужих?
Она пошла к двери, а сын, как будто его освободили от какой-то непомерной тяжести, ликующе и радостно выкрикивал ей вслед:
— Так всех сразу и любит! И рыжих, и черных, и белых! Она им, чужим, вместо матери! Вместо сестры, — поправился он, вспомнив, как молода «эта», которая его околдовала.
Мать ушла, а он все еще продолжал ликовать. Взъерошив свои волосы, он потрепал Ленькину стриженую голову и очень весело спросил:
— Ты это что придумал от своего имени отказываться? Это непорядок. Вдруг ты станешь Олегом, я тоже кем-нибудь… Знаешь, как все перепутается в нашей жизни?
Он хотел объяснить Леньке, какое это последнее дело поступаться своим самым первейшим богатством — своим именем. Продавать свое первородство за сытую семейную жизнь. Но как объяснить, он не знал, и не мог придумать никаких примеров и подобрать понятных и доходчивых слов. Он простодушно думал, будто тут нужны какие-то особенные ребячьи слова, и, конечно, ему и в голову не пришло поговорить с Ленькой на равных, как человек с человеком.