Бухта Туманов
Шрифт:
Многое говорило, что преследуемые ими люди стремились именно к Песчаному Броду: и то, что они так упорно и долго кружили вокруг этих мест, и то, что там припрятана их лодка (вернее — лодка, похищенная у Пак-Якова), и то, наконец, что кратчайший возможный путь к спасительному берегу океана шел через Песчаный Брод. Следовательно, там все должно решиться. От того, поспеют ли Синицын с Тимчуком и Гаврюшиным вовремя и не прозевает ли Майборода у фанзы возле Песчаного Брода, зависел успех дела.
Все, что Синицын вынес за последние дни,— голод, усталость, бессонница, от которой и сейчас немного кружилась
Небо светлело, луна меркла. Места шли знакомые. Уже можно было различить тропу. Когда они поднялись на кремнистый гребень, спускавшийся уступами к берегу Шатухи, совсем рассвело, хотя солнце еще не показалось. На многие километры видны были океан, длинная песчаная коса, речные протоки и устье, заросшее камышом. И совсем далеко выступали на фоне зеленого светлеющего неба три острые скалы. Там находилась фанза.
Тимчук сделал знак остановиться. Он опять ощутил запах гари. Теперь запах шел не с севера, как прежде, а с юга, со стороны реки, и бил прямо в лицо.
Потянуло дымом. Тревожно крича, взлетела сойка, за ней — другая. Громко хлопая крыльями, пронеслась стайка нырков и опустилась на воду. Птицы все чаще пролетали над головой. Шум крыльев, треск кустов (там тоже кто-то бежал, скакал) раздавался уже непрерывно. Справа, шагах в двухстах, блеснул огонек. Он исчез, затем снова блеснул, уже левее… еще левее. Словно кто-то перебегал там, вдоль берега, и поджигал тайгу.
Это и был поджог. Синицын понял, что любой ценой их хотят задержать, отрезать от берега океана и преграждают дорогу огнем. А возможно, это было частью более широкого и гораздо более опасного плана врагов: поджечь тайгу в нескольких местах вокруг бухты, сжечь и взорвать возводимые укрепления!
Так вот почему он слышал запах гари час назад! «Ведь это война, пусть и необъявленная, на самурайский манер: удар из-за угла! Да, да, это они!»
— Ходу! — крикнул Синицын и кинулся вперед.
Тимчук — за ним. Гаврюшин сдвинул бескозырку низко на глаза, подхватил винтовку и побежал следом.
— Ходу! Ходу! — выкрикивал Синицын.
Освещаемые заревом пожара, который быстро приближался, они мчались вниз по гребню, прыгая с уступа на уступ, рискуя свернуть себе шею. Дым с каждой минутой усиливался. Слышался громкий треск сучьев, свист огня. Иссохшие кустарники и травы загорались от одной искры.
Пожар догонял моряков, обходил. Уже занимались впереди них поникшие от жары камыши. Справа, слева валил дым. Еще несколько минут — и они будут отрезаны от воды, окружены огнем со всех сторон.
На Синицыне загорелась фуражка. Он швырнул ее на бегу. Гаврюшин рвал с себя тлеющую форменку. Пока он стаскивал ее одной рукой (другая держала винтовку), форменка занялась огнем и опалила ему волосы. Тимчук бросился на помощь Гаврюшину. Преследуемые огнем по пятам, с обожженными лицами и руками, они кинулись с разбегу в воду. Спустя минуту пожар овладел всем берегом Шатухи.
Все трое погрузились в реку по самые плечи, но дым настигал их и тут, душил, ел глаза. Держа оружие над головой, скользя и оступаясь на неровном дне, Синицын, Тимчук и Гаврюшин
Всходило солнце, наступило утро, но черная стена дыма, прорезаемая, как молниями, языками пламени, скрывала солнце возвращала ночь. Красный отсвет ложился на воду, на камыши, на песчаную косу, вспыхивал в брызгах морского прибоя, воздух сделался горячим, сухим и струился, как из печи.
Всем троим не давала покоя мысль: не случилось ли беды бухте? Сейчас — утро; значит, поджог был совершен ночью, когда все спали… Если часовые не успели вовремя поднять тревогу… Синицын стиснул зубы.
Шагая по пояс в воде, они приблизились к левой протоке, где река мелела, как вдруг Гаврюшин вскрикнул. Из камышей, которыми густо заросла протока, показался человек в коричневой китайской кофте. Он шел чуть пригнувшись, держа в руке большой бидон. Что было в нем: керосин, бензин? Так вот за кем охотились они столько времени! А где остальные?
Человек в кофте поднял голову. В смешанном свете утра и начинающих гореть камышей Синицын разглядел его лицо. Это… это был Пак-Яков.
Все походило на галлюцинацию. Синицын закрывал и открывал глаза, но человек, который был убит, чье обезглавленное тело он сам видел, продолжал двигаться в камышах.
ПО ТУ СТОРОНУ
Неудачи преследовали Илью Дергачева.
После случая с моряком Ху Чи переменился к нему, сделался недоверчивым, придирчивым. Смерть моряка, по всем расчетам, должна была выглядеть несчастным случаем и не вызывать подозрений. Тем не менее за фанзой на Черной сопке начали следить — ею нельзя было больше пользоваться, и даже был обнаружен тайничок под фанзой с выходом на тропу.
День ото дня Ху Чи становился подозрительнее и злее. Это он приказал сбросить упорствующего моряка в море, а теперь винил в этом Илью. Все теперь не нравилось Ху Чи. Взять, например, затею со змеями или с камнями, которые скатывали на тропу, чтобы помешать морякам следить за фанзой. Затею со змеями в расщелине скалы одобрили оба: Ху Чи и его помощник (Илья прозвал его Желтоглазым), а камни сбрасывал не Илья, а Желтоглазый, но теперь оба говорили, что все это было пустой тратой времени: Илье бы только нажраться да на боку лежать. Их было двое, Илья — один, ему приходилось молчать.
Ху Чи твердил, что за ними следят. Возможно, это было верно, но верно было и то, что сам Ху Чи следил за Ильей и Желтоглазому приказал. Илья не мог шагу ступить один.
Вдвоем с Желтоглазым они продолжали наблюдать за бухтой, где строились военные укрепления. Опасаясь пользоваться фанзой на Черной сопке, они пробирались к бухте с северной стороны и там, хоронясь в буреломе, проводили дни и ночи, не разводя огня и питаясь впроголодь.
Желтоглазого это не трогало. Он мог по целым дням сидеть на корточках, сосать свою длинную трубку и смотреть из укрытия на то, что делается в бухте. Наверно, он получал за это немалые деньги. А Илья ничего не получал, кроме угроз и попреков. Из Харбина, от Ивана Семеновича, тоже не было известий, а если и были, Ху Чи их скрывал.