Букет алых роз
Шрифт:
Когда Евдокимов и Анохин вошли в квартиру, Наташу уже увезли в больницу.
Анохин кинулся к Машеньке.
Он схватил ее на руки и заплакал.
Никто из женщин не плакал, плакал один Анохин.
— Вы видите, видите? — приговаривал он сквозь слезы. — Они не останавливаются ни перед чем!
9. Супруги Анохины
В том, что они не остановятся ни перед чем, не сомневался теперь и Евдокимов…
Для этой цели они выбрали одного из самых страшных, самых жестоких своих псов, который действительно не остановится
— Ну хватит, хватит, — резко сказал Евдокимов Анохину. — Возьмите себя в руки!
Евдокимов перевел взгляд на Шуру. Она стояла у стола и словно выжидала, скоро ли уйдут из ее комнаты посторонние; у Евдокимова даже сложилось впечатление, что она не столько напугана, сколько раздражена.
— Здравствуйте, товарищ Евдокимов, — произнесла она с приветливостью, мало гармонировавшей с тем, что произошло и происходило вокруг нее, и серьезно добавила: — Это хорошо, что вы приехали, теперь все будет в порядке.
Много раз, при разных обстоятельствах, приходилось Евдокимову слышать такие слова.
Вот и сейчас слова, сказанные ему этой молодой и очень простой женщиной, накладывали на него невероятную ответственность. Она совсем не знала Евдокимова, также как и он не знал ее, но в его лице она видела то, что охраняет ее покой, ее жизнь, ее благополучие. Она не сомневалась в том, что Евдокимов призван охранять ее благополучие, и, коли Евдокимов находился возле нее, она верила, что все будет в порядке.
Евдокимов ничего ей не ответил, подошел к лейтенанту милиции, писавшему протокол, пошептался с ним, и тогда тот оторвался от протокола, быстро навел необходимый порядок, выпроводил из комнаты посторонних, дописал протокол, еще пошептался с Евдокимовым и оставил комнату вслед за остальными.
Евдокимов остался с Анохиными.
— А теперь сядем и поговорим, — сказал он.
— Нет, я так не могу! — воскликнула Шура и тут же прикрикнула на мужа: — Да держи ты ее хорошо, а то руки дрожат, точно кур воровал!
Анохин и вправду как-то неуверенно прижимал к себе дочь.
— Сядь! — приказала ему Шура.
Он послушно сел с дочерью на диван.
— Вы меня извините, — сказала Шура Евдокимову и выбежала из комнаты.
Она тут же вернулась с ведром и тряпкой.
— Вы меня извините, — сказала она еще раз. — Как можно разговаривать, когда тут… — Она указала на заслеженный пол. — Вон сколько грязи нанесли. Я быстренько подмою, а уж тогда…
Она действительно очень быстро и ловко протерла сырой тряпкой крашеный пол, вынесла ведро, вернулась, расставила по местам стулья, взяла у мужа дочку, села рядом с ним на диван, и все вокруг нее снова приняло естественный и обжитой вид, точно ничего здесь и не случилось.
В ней не было ничего особенного — самая обыкновенная женщина, каких очень много, — но это деловое спокойствие, это стремление к порядку и чистоте делали ее необыкновенно привлекательной.
Евдокимов
Неуравновешенный, не очень стойкий и даже в какой-то мере опустошенный за годы своих странствий, он в этой простенькой и неискушенной женщине черпал уверенность в своем завтрашнем дне; она была для него источником силы, которая помогала ему врастать в ту почву, где он когда-то рос, от которой был оторван и в которую ему необходимо было снова врасти.
В этой маленькой русоволосой женщине с веснушками на носу, подумал Евдокимов, заключалась та самая сила, которая позволила нашим женщинам вынести все тяготы войны, голодать и работать, растить детей и с непостижимым тер пением ждать возвращения своих мужей…
Сила жизни, которая в какой-то степени проявилась и проявлялась в Анохине, заключалась не столько в нем самом, сколько в этой самой Шурочке, которая, прибежав домой после такого страшного события, успела уже вымыть дочку протереть пол и сидела сейчас на диване и сердито посматривала на мужа. Она не успела только поплакать. Свои слезы она приберегла к ночи, когда уснет дочь, уснет муж и никто ее не увидит.
— А теперь поговорим, — сказала Шура. — Я сама-то еще толком ни в чем не разобралась.
Евдокимов взял стул и сел против дивана.
— Вам-то понятно, что произошло? — спросил он Анохина.
— Что ж тут понимать? — ответил он. — Моя песенка спета.
— Какая же это песенка? — спросила Шура.
— Да вы и петь-то еще не начинали, — сказал Евдокимов.
— Теперь Шура проклянет тот день, когда пошла за меня замуж, — печально промолвил Анохин. — Одни только заботы со мной!
— Сказал! — усмехнулась Шура. — А из-за чего же я за тебя замуж пошла?
— А из-за чего? — быстро спросил Евдокимов.
— Жалко его стало, — сказала Шура. — Беспризорный он был какой-то, один…
— Слышите? — спросил Евдокимов. — Или вы воображали, что она за героя вас приняла?
— Вот дурень! — сказала Шура.
— А вы понимаете, что произошло? — обратился Евдокимов к Шуре.
— Это из-за того, что он не стал служить тем? — спросила она.
Она пальцем указала на стену, подразумевая что-то, что осталось где-то там, далеко…
— Да, именно из-за того, — подтвердил Евдокимов. — Из-за того, что в вашем Анохине еще сохранилась совесть и он не смог стать иудой.
— Товарищ Евдокимов! — воскликнул Анохин. — Я и не хотел им стать!
— Хотели, — неумолимо сказал Евдокимов. — Но не смогли.
— Нет, он уже стал другим, — мягко сказала Шура. — Он еще боится тех, но он уже наш.
— Вот вы и воспитывайте его, — сказал Евдокимов. — Вам он больше всего должен быть обязан.
Машенька начала попискивать, вертеться; Шура каким-то очень свободным и легким движением подняла кофточку, придвинула Машеньку к своей груди, чтобы девочка не мешала разговору, и Машенька тут же к ней прильнула; Шура обнажила грудь так просто, точно в комнате не было постороннего мужчины, с таким целомудрием, что понравилась Евдокимову еще больше. Перед ним находилась действительно простая и хорошая женщина.