Букварь

Лорченков Владимир Владимирович

Кажется, они вот-вот разведутся.

Похоже, — пусть это звучит банально и пошло, но ведь первые блюда это вам не всплеск

остроумия, — сегодня я не получусь у них в первый раз. Во мне куча ингредиентов, но я

не буду так обжигающе-хорош, как когда-то. Пусть даже во мне сегодня те самые

раковые шейки. Пусть даже сегодня в первый раз за десять лет он приготовил меня

именно по дорогому рецепту дорогого издания моего дорогого Гунделя. Сегодня я не

буду так

хорош, как когда-то. Когда они сварили меня из нищенского набора. Прав был

Гундель, который, помешивая суп, говорил:

— Настоящая кухня — в простоте!

Вы, наверное, думаете, что я тупой суп, который не понимает, что был вкусен просто

потому, что эти двое были молоды, счастливы и очень влюблены друг в друга. А сейчас

все не так. Все не так с ними, а не со мной. Поэтому, как бы они не ухищрялись, я не

принесу им удовольствия. Все это я прекрасно понимаю. Дело не в рецепте. Сейчас их

халасли, — сегодняшнего меня, — не спасет ни щепотка кориандра, ни еще один листик

лавра, ни перец, ни слезы святых. Их любовь выкипела, как неудачно приготовленный

суп. Выкипела, и я вместе с ней. По-настоящему великие блюда получаются лишь у

влюбленных поваров, клянусь вам. Да и то лишь, когда они готовят для женщин,

которых любят. Именно эти люди едят. Все остальные — питаются мертвечиной. Как

раки.

Теперь вы понимаете, почему их не стоит добавлять в суп любви?

Целибат

В селе Цынцерены, что в пятнадцати километрах от Унген, — самого западного города

Молдавии, — появился целибат. Как-то сразу и неожиданно. Что удивительно, если

учесть: никаких предпосылок для его возникновения, становления и дальнейшего, если

можно так сказать, процветания, в Цынцеренах не было. По крайней мере, так думали

сельчане, собравшиеся 14 февраля 1997 года на сход у магазина "Продукты", в котором

продавалась газировка и баранья колбаса.

— Целибат, — внимательно, как революционный матрос газету "Искра", читал

листы, вырванный из энциклопедии фермер Василика, — есть обет отказа от семейной

жизни и вообще целомудрие, был введен во второй половине девятого века у

католиков…

Толпа задумчиво засопела. Местный священник, отец Пантелеймон, радостно

встрепенулся и крикнул:

— Так-то католики, добрый люд, а мы, молдаване, испокон веков православные!

Негоже нам латинские обычаи у себя заводить. И вообще! Раньше было, стало быть,

два Рима, нынче — третий, а четвертому — не бывать!

Но на священника никто внимания не обратил, и он поник, все так же привязанный к

столбу с большим громкоговорителем.

По этому говорителю утром и созвал бывший

председатель, а сейчас фермер и самый зажиточный человек села, Василика Устурой,

весь добрый люд к магазину.

— Всем, всем, всем, — хмуро говорил он в пластмассовую коробочку, связанную с

громкоговорителем провод ом, — срочно собраться у магазина "Продукты", судить

священника Пантелеймона.

Собрались все. Даже местный полицейский, Андриеш Костаки, полгода ходивший в

рваных сапогах, — время было смутное, и зарплат бюджетникам годами не платили, -

пришел. Чтобы, говорил он, изредка сплевывая в священника, все было по закону.

Пантелеймон же, молодой, тридцати с небольшим лет красавец, лишь дико косил на

репродуктор, да изредка всхлипывал. Он не понимал, что именно с ним сделают. Но

знал, за что именно.

Пантелеймон был невоздержан до женского полу, и испортил всех баб села

Цынцерены.

— Вот уже полтора года отец Пантелеймон, — бубнил фермер Василика по бумажке,

написанной бывшим учителем, а ныне батраком, — поганит наших девок, баб, и даже

сельчанок не только предпенсионного, но и пенсионного возраста. Не считаясь ни с

чем, нагло и неутомимо, не покладая…

Из чтения приговора даже не самый далекий человек сделал бы вывод: священник из

тех мужчин, что даже с собственной дочерью на часок дома оставить нельзя.

Цынцерены не раз и не два писали коллективную жалобу на Пантелеймона в

Митрополию Молдавскую. Но оттуда отвечали, что это забытое богом село должно

быть благодарно даже за такого, — непутевого, — священника. И более того. Не только

отец Пантелеймон приобщит Цынцерены к богу, — считали в Митрополии, — но и

Цынцерены приобщат его к смирению, и научат воздержанию. К сожалению, в

Митрополии ошиблись. За полтора года Пантелеймон, одуревший от скуки и

безысходности в этой глухомани, уестествил всех особей женского пола Цынцерен, и

побирался к подпаску Анатолу и его любимой козочке Царанкуце. Собственно, за

уестествлением Царанкуцы священника и застал фермер Василика и несколько его,

фермера, двоюродных братьев. Они немного побили Пантелеймон, связали, заперли на

ночь в хлеву, а утром вытащили на судилище.

Убивать священника было бы не совсем прилично, поэтому перед народом встала

дилемма.

— Давайте заставим его блюсти этот, как его, — придумал один из братьев

Василики, человек мудреный, — це-ли-бат.

Толпа замолчала. Отец Пантелеймон на всякий случай завыл. Селяне одобрительно