Булат Окуджава. Просто знать и с этим жить
Шрифт:
Бывали, опять же, случаи, когда Окуджава читал свои стихи, и они подвергались коллективной критике, пусть и простодушной, наивной, порой даже примитивной, но искренней и беззлобной, потому что ученики любили своего учителя.
Однако в текстах о Калужском эпизоде своей жизни, написанных Булатом Шалвовичем годы спустя, пробиваются интонации человека страдающего, обиженного и загнанного «свинцовой мерзостью» жизни в тупик, когда больше не осталось сил для убеждения самого себя в том, что все хорошо.
Читаем у Окуджавы: «Я снимал угол в домике на окраине. Стояла гнилая осень. Ученикам я не нравился, и они отравляли мое существование.
– Я гляжу, ты все один да один. Может, вечерком под шары сходим? Ну, ресторанчик такой, под шарами…
И мы отправились… Нам, не спрашивая, подали по граненому стакану с водкой, по кружке пива и по порции котлет с лапшой. Выпили – разговорились. Помню, было хорошо, легко, сердечно. Вывалились оттуда в полночь, обнялись и зашагали по пустым улицам… что-то такое пели громко, хором. Расставаться не хотелось… И так продолжалось несколько месяцев, пока не произошло необъяснимое чудо. И я вернулся к себе самому».
31 августа 1953 года Окуджава по собственному желанию уволился из пятой Калужской школы на улице Дзержинского и перешел на работу в газету «Молодой ленинец», сделав таким образом еще один шаг навстречу собственной поэзии.
Поэзия в столовке заводской,где щи кипят, где зреют макароны,где ежедневно, как прибой морской,ты переходишь в бой из обороны.Через три года Булат уедет в Москву, чтобы забыть о своей педагогической деятельности навсегда.
Глава 2
В один из солнечных мартовских дней 1937 года во двор дома № 43 на Арбате вошел блатной по прозвищу Холера. Никто не знал толком, как его зовут, одни говорили, что Степаном, другие – что Василием, а третьи утверждали, что это не кто иной, как Леонид Иванович Пантёлкин, чудом избежавший расстрела еще в двадцать третьем году. О нем многие слышали, и его боялись не только на Арбате, но и на Плющихе, в Дорогомилове и даже на Потылихе.
Расслабленной походкой Холера миновал оторопевшую при виде него дворовую ребятню, даже кого-то походя похлопал по плечу, после чего вальяжно расположился на скамейке, широким жестом достал из кармана пальто папиросы «Кино» и закурил.
Было видно, что он находится в благодушном настроении, и потому первый шок от появления «великого и ужасного» прошел сам собой довольно быстро, хаотическое движение по двору возобновилось.
Сделав несколько затяжек и выпустив дым из ноздрей, Холера уравновесил козырек кепки указательным пальцем без ногтя и, обращаясь куда-то поверх голов, произнес:
– Ну что, кто с мной в пристенок?
И сразу наступила гробовая тишина, словно заговорили стены двора-колодца, словно разверзлись уста у глухонемого дворника Алима Файзуллина. Но нет, никто не ослышался, сам Холера предлагал сыгрануть с ним в пристенок.
– Повторяю еще раз: кто со мной в пристенок будет? – голос его повысился, но при этом не утратил своего абсолютно необъяснимого и даже какого-то отеческого радушия.
– Я буду! – шаг вперед сделал
– Ну и как тебя как зовут?
– Булатом.
– Грузин что ли?
– Да, – мальчик остановится ровно перед Холерой и уставился на него, не отводя глаз.
– Деньги-то есть у тебя, Булат? – Холера сделал ешё пару затяжек, закусил желтыми кривыми зубами папиросу, задвигал острыми потрескавшимися губами, затем неспешно встал со скамейки и в развалку подошел к кирпичной стене дома. Толпа почтительно расступилась перед ним.
– Есть деньги.
– Вот и хорошо, – сказал и протянул руку. Булат протянул руку в ответ.
Так всегда делали перед началом игры – прикладывали ладони и выбирали одинаковое расстояние между пальцами, чтобы все было по-честному и тот, у кого ладонь больше, не имел бы преимущества перед своим противником во время измерения расстояния между упавшими монетами.
– Не боишься? – Холера повертел своей огромной, как лоток совковой лопаты, ладонью перед лицом Булата.
– Не боюсь.
– Смелый шкет, – усмехнулся блатной, – я первый кидаю.
Во дворе, где каждый вечер все играла радиола,Где пары танцевали, пыля,Все ребята уважали очень Леньку КоролеваИ присвоили ему званье Короля.Был Король – как король, всемогущ, и если другуСтанет худо, иль вообще не повезет,Он протянет ему свою царственную руку,Свою верную руку и спасет.На самом же деле в тот солнечный мартовский день все было не так.
Первый кон взял Окуджава.
Потом кинул неудачно и проиграл.
Побледнел, почувствовал, как ярость и отчаяние одновременно приливают к голове, а Холера меж тем просто гонял папиросу из одного угла рта в другой, пританцовывал и напевал что-то типа:
Торчит Ширмач на Беломорканале,Таскает тачку, двигает кайлой,А фраера втройне богаче стали.Кому же взяться опытной рукой?И показывал всем дворовым эту самую «опытную руку».
А потом Булату вдруг повезло. Он взял кон, за ним еще, а потом еще. По толпе прокатился ропот изумления и недоумения – возможно ли такое, чтобы у самого Холеры выигрывать?
Улыбочка тут же и сошла с лица блатного.
– Ты что ж творишь-то, малец? – сплюнул папиросу, приноровился и кинул опять не лучшим образом, – а ну, дай ка я замерю.
Распластал свою огромную ладонь на полдвора и сгреб деньги.
– Так нечестно, – только и сумел проговорить, давясь от подступивших к горлу слез, Окуджава.