Булгаков

Войтышко Мацей

Елена(к Эрдману). Ты не поешь? Есть щи и картошка. А, впрочем, человек с дороги, а я еще спрашиваю.

Эрдман. С удовольствием, спасибо. А где Миша?

Елена. Спит. Сейчас разбужу.

Эрдман. Не нужно. Пусть отдыхает.

Елена. Ты прав. Так ему спокойнее. А у нас время есть.

Елена выходит на балкон за едой.

Ольга.

Зачем ты приехал?

Эрдман. Хотел его повидать.

Ольга. В провинции говорят, что он уже долго не протянет?

Эрдман. В провинции его уже похоронили. Жаль только, самого больного не спросили.

Возвращается Елена с кастрюлей в руках.

Елена. Сожрал! Сбросил крышку и сожрал.

Эрдман. Кто?

Елена. Кот. Или человек. И что только в этом доме происходит?

Эрдман. После кота я не брезгую. А после человека — зависит какого.

Елена выходит на кухню.

Ну как Миша?

Ольга. Теряет зрение. Это у него наследственное.

Пауза.

Эрдман. Что ж, значит, появился новый Гомер. К тому же мы будем твердо знать, что он действительно существует.

Ольга. До бесконечности мучает Елену и меня поправками. Все время диктует, а мы вновь и вновь перепечатываем этот его роман. А пьесу о молодости Сталина театр ставить не намерен.

Эрдман. Известно, почему?

Ольга. Нет.

Эрдман. Плохая пьеса?

Ольга. Мне трудно судить. Молодой революционер беседует со старым богословом.

Эрдман. Наверное, в этом все дело.

Ольга. В чем?

Эрдман. Старый богослов не желает никому напоминать, что был молод, потому что теперь он уже стар.

Ольга. Об этом я как-то не подумала. Ты быстро соображаешь.

Эрдман. На Лубянке, знаешь ли, весьма развиваются способности к аналитическому мышлению.

Ольга. До сих пор? Чего им, собственно, от тебя нужно?

Эрдман. А ты не знаешь?

Ольга. Что-то рассказывали. Качалов плакал в театре. Будто на какой-то попойке декламировал твои стишки или басенки.

Эрдман. Не на какой-то, а в присутствии высших государственных деятелей.

Ольга. Ну и что такого?

Эрдман. А им не понравилось. Было недостаточно смешно. Качалов прочитал

одно веселое стихотворение, а тут вдруг — тишина. Все смущенно молчат. А потом генеральный секретарь спрашивает: «Кто же автор этих хулиганских стихов?»

Ольга. Проклятье! Из-за такой ерунды тебя таскают уже семь лет?

Эрдман. Видишь ли, хуже всего то, что народ приписал мне несколько десятков новых произведений, и теперь я все время вынужден объяснять, где заканчивается народное творчество и начинается мое. Так всегда бывает, когда создаешь новый литературный жанр.

Ольга. Просто классик.

Эрдман. Например, сегодня, возле Белорусского вокзала мне поклонился какой-то тип: «Мое почтение, товарищ Эрдман». Популярность.

Ольга. За тобой следят?

Эрдман. Вряд ли. И так известно, что пойду опять к кому-нибудь из писателей. А где ночевал — проинформируют добрые соседи. Литераторы — народ наблюдательный.

Ольга. Можешь спать у меня.

Эрдман. И провести ночь за беседой с твоим мужем. Спасибо.

Ольга. У Елены довольно тесно. К тому же, Сережа еще ребенок.

Эрдман. Не переживай, я не попрошусь к Елене на ночлег. У меня есть, где спать.

Ольга. Неужели ты испытываешь азарт от постоянной опасности?

Эрдман. Я не могу иначе. Миша был единственным, кто за меня вступился.

Ольга. Откуда ты знаешь?

Эрдман. Мне показали его письмо. «Этот белогвардейский негодяй Булгаков осмелился писать по вашему делу самому Иосифу Виссарионовичу. Советует использовать ваши способности, товарищ Эрдман».

Ольга. Никак не уймется с этими своими письмами. Прямо личный советник генсека по вопросам литературы.

Эрдман. А что, если он прав? Если только так и следует поступать?

Ольга. То есть — как?

Эрдман. Так как он.

Ольга. То есть — как самоубийца? Кто это написал? «В настоящее время то, что может подумать живой, может высказать только мертвый»;

Эрдман. Кто же мог подобное написать? Понятия не имею. И в самом деле какой-нибудь самоубийца.

Ольга. Николай, ты уж лучше живи. Очень тебя прошу.

Эрдман. Но ведь я ничего другого и не делаю, как только стараюсь выжить.

Входит Елена, ставит перед Эрдманом еду.

Елена. О чем беседуете?

Эрдман. Ни о чем особенном. Ольга Сергеевна, исполненная добрых намерений, дает мне добрые советы.

Елена. Которыми, как известно, вымощена дорога в ад.