Бунт атомов (др. изд.)
Шрифт:
Несколько минут после того, как он кончил, длилось тягостное, выжидающее молчание. Все было рассчитано, вел было предусмотрено, возражать было нечего, и вместе с тем необычность проекта была такова, что обезоруживала самых смелых; ни у кого не хватало решимости высказаться по поводу этого фантастического предложения.
Тишина становилась угрожающей, невыносимой, словно тяжестью своей погребала смелый взлет человеческой мысли. Слышен был ясно шелест бумаги за столом стенографисток.
И вдруг сверху с хоров раздался гулкий, порывистый возглас:
– Ne soyez pas poltrons! Vive Ie canon!
Будто
Когда, наконец, наступила относительная тишина, председатель съезда, маститый, всеми уважаемый профессор, прерывающимся голосом предложил в виду важности и необычности сделанного заявления, устроить перерыв до завтра для обмена мнениями и ознакомления с подробностями проекта.
– Черт возьми,- только и мог сказать Горяинов, когда они втроем выходили из подъезда на площадь, кишевшую народом,славную кашу вы заварили: они теперь будут бредить вашей пушкой.
– А вы все не верите?
– спросил Дерюгин.
– Нет,- упрямо ответил старик,- ваш шар от удара при взрыве разлетится на тысячи кусков, из которых каждый будет продолжать ту же работу,- вот и все. Не будьте трусами! Да здравствует пушка!
– Это единственное возражение, которого я боюсь,- задумчиво ответил инженер,- хотя до сих пор о нем не говорили. Ручаться, что этого не случится,- трудно.
– Ну, и что же?
– Надо идти на риск. В этом все же есть шанс; а сидеть сложа руки верная гибель.
– Вздор,- повторил Горяинов,- химеры. Шар изжарит вас со всеми вашими машинами, прежде чем вы подойдете к нему на необходимое расстояние...
– Вам, по-видимому, этого очень хотелось бы,- холодно возразил Дерюгин.
– Не люблю трагедий без пятого акта,- усмехнулся старик,- да и по совести сказать, когда-либо человечеству придется же кончить свою земную карьеру,- так не все ли равно - тысячелетием раньше или позже? Я предпочитаю первое - вот и все.
На бульваре С.-Жермен они остановились, задержанные огромной толпой, выливавшейся из улицы Варенн. Как одержимые, двигались тысячи людей с плачем и воплями, били себя в грудь и выкрикивали слова покаянных псалмов. А впереди в дыму кадильниц под золотом хоругвей маячили черные рясы и белые сутаны, и уныло звенел колокольчик.
Глава XVI Париж бредит
– Это безумие! Это черт знает что такое! Если они немедленно не закроют церкви и не заткнут глотки крикунам,- через три дня здесь не останется ни одного нормального человека,говорил Дерюгин, пробираясь с Дагмарой и Горяиновым мимо церкви Св. Клотильды. Они вышли втроем около 10 часов утра, чтобы посмотреть, что делается на улицах и к полудню добраться до Сорбонны на прерванное вчера заседание съезда.
На углу улицы Гренелль была невероятная людская толчея.
Всех троих прижало сначала к домам на площади, а потом волною взмыло к церковной паперти.
Двери храма были открыты настежь. В них видно было сплошное море голов, колыхались тихо серо-синие клубы дыма из кадил, доносились аккорды органа и заунывное, словно заупокойное, пение.
В
Процессия остановилась на паперти. Высокий, худой старик с безбородым изможденным лицом кастрата и неестественно блестящими глазами, в белой, как снег, сутане, стоя над толпою на возвышении, широким взмахом осенил склоненное море голов, ответившее протяжным глубоким вздохом и шелестом сложенных крестом рук.
В наступившей немой тишине раздался резкий голос, истерически выкрикивающий все более высокими нотами несвязные фразы.
До того места, где стояли оба инженера с девушкой, доносились только обрывки этой речи, но по дыханию и движениям толпы можно было угадать остальное.
– Возлюбленные братья и сестры!.. исполнилась мера гнева божия, и настал час возмездия... Покаемся в грехах наших, ибо велика бездна их, и вопиет к небу их скверна. Огнем всепожирающим очистится земля, и пламень его - свеча ко господу!.. В гордыне разума отринул человек бога своего,- и вот лежит прахом у подножия ног его! Страшен гнев бога живого! Покаемся, братья и сестры, и будем плакать кровавыми слезами, ибо близок день суда!
Голос говорившего затрепетал на высокой ноте и захлебнулся в слезах. Конвульсия ужаса прошла по толпе и прорвалась морем звуков. Истерические вопли, громкие рыдания, крики потрясли огромную, обуянную безумием толпу. Невдалеке от ограды несколько женщин билось в судорогах. Какой-то высокий, худой человек, с безумно вытаращенными глазами, поднял обе руки к небу и кричал надтреснутым голосом:
– Меа culpa, mea maxima culpa! [Моя вина! Моя величайшая вина! возглас покаяния у католиков. ]
Другие били себя в грудь и, задыхаясь от слез, выкрикивали что-то нечленораздельное.
А человек над толпою, словно огромная, насмерть раненная птица, снова взмахнул белыми рукавами-крыльями и высоким фальцетом затянул слова покаянного гимна:
– Dies irae, dies ilia!..
Многоголосым воплем ответило человеческое море и подхватило жуткую мелодию нестройным рыдающим хором.
Звонили колокола; сияло золото хоругвей, синий дым курился в ясном воздухе; толпа пела.
Александр оглянулся на Дагмару и невольно схватил ее за руку; девушка с трудом переводила дыхание; ее била лихорадочная дрожь. Горяинов криво усмехался, но тоже был бледен.
Дерюгин чувствовал, как у него самого со дна души подымается какая-то мутная волна. Он тронул за руку спутника.
– Надо отсюда выбираться,- сказал он, указывая глазами на девушку. Тот кивнул головою, и они принялись работать локтями, пробираясь сквозь беснующуюся толпу. Но долго еще слышно было нестройное пение, вопли взбудораженного человеческого моря и звон колоколов, которые, казалось, тоже захлебывались рыданиями.