Бунт Ивана Иваныча

Ясинский Иероним Иеронимович

– Вы всё рисуете? – спросил он.

– Да, мажу… – отвечала Сонечка, глянув на неоконченный этюд женской головы, висевший в простенке. – Да и леплю, – прибавила она и посмотрела на глиняный бюст, стоявший на высоком табурете и, вероятно, только что сделанный, потому что он был мокрый.

Иван Иваныч встал, подошёл, внимательно и даже с восторгом осмотрел всё и горячо похвалил. Сонечка не признавала за своими произведениями достоинств. Иван Иваныч стал с ней спорить и прочить ей славную будущность. Она краснела и качала головой, хотя можно было видеть, что и она разделяет эти надежды, и что ей нравятся похвалы Ивана Иваныча.

– А вы знаете, и

у меня есть один ваш рисунок – я стащил его у Полины Марковны… – сказал вдруг Иван Иваныч с торжеством, достаточно красноречивым, чтоб понять, что он особенно дорожит этим рисунком.

Сонечка взглянула на него.

– Какой рисунок? Ах да, плохой рисунок! – произнесла она, покраснев. – Вы чересчур хвалите меня, Иван Иваныч. Я не стою таких похвал. Или, может, вы льстите?

– О, нет, что вы! – воскликнул Иван Иваныч с огорчением. – Ведь вы удивительная… Какая тут лесть… Я вот смотрю на вас и дышать не смею от благоговения… Право, какая уж тут лесть!

Сонечка взглянула с улыбкой в пространство, причём Иван Иваныч заметил, что глаза её как-то удивительно прекрасно потемнели за время, что он не виделся с нею, и подошла к высокому табурету с бюстом.

– Не говорите мне таких вещей, Иван Иваныч, – сказала она, не глядя на него и проводя лопаточкой по глине.

Он ответил:

– Хорошо…

Но когда лопаточка упала на пол, и Сонечка наклонилась, чтоб поднять её, и встав тряхнула волосами, глаза его загорелись, и, подойдя к ней, он произнёс с увлечением:

– Я не лгу, Софья Павловна, клянусь вам… Я, например, уже счастлив, что вы не гоните меня вон и терпите возле себя… Мне ведь и это в диковинку…

– Молчите…

Он замолчал; но чувствовал, что не может удержаться в границах, предписываемых благоразумием, и потому горел желанием излить душу – начистоту, и ожидал лишь удобного момента, когда разгладятся чуть заметные морщины на лбу Сонечки, и бледное лицо её расцветёт улыбкой и приветливо зарумянится. Однако, ждать пришлось долго. Сонечка была упорно серьёзна как никогда, и даже неопределённая улыбка её глаз исчезла. Разговор клеился совсем плохо.

«Нет, скажу прямо и сразу, – думал всё Иван Иваныч. – Если она любит меня хоть чуточку, чего нельзя допустить, и что, положим, несбыточно, но о чём, однако, можно же мечтать, то признание моё лишь ускорит развязку. Если же не любит, что в высшей степени вероятно, ибо тот милый взгляд был просто случайно брошен и мог быть вызван мыслью о Лозовском, то всё равно – чем скорей освободиться от самообмана, тем лучше! Мук не будет, то есть муки будут – и какие муки! – да томления не будет!»

«Томления не будет!» – повторил он мысленно эту же фразу через минуту и всё-таки не приступал к своему решительному разговору, а сидел и терзался. Положение его тем более было неприятно, что Сонечка, точно забыв об его присутствии, вся, по-видимому, ушла в работу и отделывала бюст, так что Иван Иваныч боялся ей мешать и не раскрывал рта, а в уме его начинала копошиться назойливая мысль о приличии, о том, что пора уходить, – мысль, глушившая другие мысли. К довершению же терзания, в передней послышались знакомые твёрдые шаги Лозовского, и тот вошёл в комнату без доклада, вдруг распахнув двери. Ивана Иваныча точно варом обварило, и он на секунду как бы принизился, искренно пожелав себе провалиться сквозь землю.

– А, честная компания! – сказал Лозовский с весёлым смешком, кланяясь манерно, по приказчичьи, и пронизав взглядом сначала Ивана Иваныча, потом Сонечку.

Иван Иваныч встал и подал ему руку, которая дрожала.

– Как

поживаете?

Лозовский только усмехнулся – «поживаю отлично», и обратился с вопросом к Сонечке.

– Не раздумали?

– Раздумала, – ответила она нерешительно; и вообще Ивану Иванычу показалось, что появление её жениха несколько испугало её.

– Это мы в театр собирались, – объяснил Лозовский Ивану Иванычу. – Как же это вы? – обратился он опять к девушке, в руках которой лопаточка ходила уже не с такой твёрдостью, а как бы наугад.

– Так, уже не хочется, – отвечала Сонечка.

– Шарамыкин роль какую играет! Матушка-а! – протянул Лозовский с деланным увлечением, всё в той же манере приказчика, которую усвоил себе при входе в комнату, и в которой, по-видимому, решил вести и всю дальнейшую беседу.

«Этак он от всего отшутится, – подумал Иван Иваныч с отвращением, чувствуя на себе насмешливый взгляд Лозовского, – а меня оскорбит, намёком или чем-нибудь». «Уж вот взглядом он меня оскорбляет», – решил он, и щёки его вспыхнули, а глаза опустились, и он стал перебирать флаконы с красками, отвинчивая и снова навинчивая их оловянные пробочки.

– Ну, не хотите в театр, так будемте чай пить, – сказал вдруг Лозовский и грузно сел на кровать, так что она затрещала. – Прикажите! Да там вон в пальто книжка. – Захватите по дороге и оставьте у себя. Советую проштудировать.

– Спасибо! – произнесла Сонечка и вышла.

В походке её торопливой, как и подобало в данном случае, потому что хозяйки всегда любезно суетятся, а в особенности молодые, было однако что-то робкое и застенчивое, и тут, в этой застенчивости Иван Иваныч смутно угадывал точку соприкосновения своего душевного мира с душевным миром девушки; а потому и считал себя, в виду грозного противника, не совсем ещё бессильным, и был готов, при случае, даже сразиться с ним.

Эта готовность особенно усилилась по уходе Сонечки, и он не мог удержаться, чтоб не поднять головы и не посмотреть на Лозовского. Но тот уже смотрел на него. Взгляды их встретились, и никто не потупил глаз. Оба молчали. Началась какая-то немая ссора. Лозовский как бы хотел выразить: «Неловко, брат, к девушке ходить, а пришёл, да притом и один. На чужой каравай рот разинул. Нет, уж тут совсем нечисто». А Чуфрин отвечал: «Ну, так что ж, и пришёл, и буду ходить». Ему в этот миг стало, во всяком случае, ясно, что Лозовский видит его насквозь и ненавидит. Он решил не скрывать и своих чувств, нахмурил брови и зло сверкнул глазами, сделав презрительную гримасу. Лозовский, между тем, продолжал всё смотреть на него, и блеск его глаз сделался для Ивана Иваныча почти невыносим. Иван Иваныч раскрыл рот, чтоб сказать что-нибудь резкое и обидное, но ничего не сказал, понял вовремя, что вышло бы глупо, и только отвернулся, опустив глаза. А Лозовский опрокинулся на подушки и весело захохотал.

Вошла Сонечка.

Лозовский не встал и лежал на кровати с видом полноправного хозяина, продолжая хохотать. Иван Иваныч был бледен и искал глазами шляпу: поведение Лозовского красноречиво говорило, что тот занимает крепкую позицию и уверен в своей силе.

Но что это с Сонечкой? Она покраснела и сказала:

– Встаньте, Илья Петрович; я не люблю, чтоб на мою постель с ногами забирались. Да и не такая близость у нас…

Иван Иваныч не верил своим ушам. Перемена, последовавшая от этих слов в настроении его, была так внезапна, он почувствовал такой прилив радости, что не мог сдержать торжествующей улыбки и чуть не бросился стаскивать Лозовского с кровати.