Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

Она ведь тоже была неверной женой. Из-за этой не­верности еще крепче, страдательнее любила Волконского и мечтала о Лунине. Душа ее не выносила этой грехов­ной двойственности, но и обуздать ее было свыше сил. Нераскаянный декабрист ворвался в ее жизнь, подобно смерчу, может быть, единственный из всех, кто никого не предал, не заложил, для которого долг и честь были действительно выше присяги. Знает, что идет под суд, может, и на смерть, под честное слово отправляется на охоту. И возвращается с охоты, добровольно отдается в руки палачей. Да на его бы месте она...

Одновременно Лунин для нее был загадочен и непо­нятен. Такое следование чести, а женщинам изменяет... Тут Надя ловила себя на том, что она тоже изменщица, обманывает Волконского и прощает Лунина. Закрывает

глаза на все его измены. Простила навсегда, когда увиде­ла дату его смерти. Ровно через сто лет, день в день она родилась. Это была судьба. Предзнаменованию этому она не могла противиться. Самой смертью он был уготован, заручен с ней. Никогда, никогда она не рождалась в этом веке. В этом веке она подкидыш прошлого, как, навер­но, и все декабристы подкидыши, а более других - Ми­хаил Сергеевич - из современности прошлому веку. "Тело мое испытывает в Сибири холод и лишения, но мой дух, свободный от жалких уз, странствует... Всюду я нахожу Истину и всюду счастье".

Его дух странствует, как странствует она, всюду нахо­дит Истину. А истина, даже второгодники знают, здесь. Она родилась в октябре семнадцатого года. Он разминулся с ней, как и ее странствующая во времени душа размину­лась с Луниным. Они разъединены физически, согласно школьным учебникам, но неразрывны духовно. И пусть заглохнут, заткнуться все учебники, сойдут с ума от удив­ления. Действительно, "толпа удивляется многому, чего не понимает". А вот она все прекрасно понимает. Неда­ром, и совсем не случайно она родилась в этом домике, в котором сто лет назад жили декабристы. В домике ок­нами на сибирский кандальный тракт. В самой счастли­вой в мире стране. Стране, которой страшно повезло, потому что в ней живет истина. Повезло даже в том, что на нее напали фашисты. Она освободила Европу от фа­шизма, дала людям счастье. Она, Надя, тоже счастлива. Счастлива, счастлива...

Так говорила она себе, но в то же время ночи ее набатно гудели одиночеством. Серым, стальным, закован­ным в железо арестантских кандалов. Неподвижный и пустынный днем, старый сибирский тракт оживал для нее в ночи, полнился звуками, порезы, сотворенные ручьями, пробегом весенней талой воды, поделившей тракт на братские могилы, бесконечное кладбище Ев­ропы и Азии - тысячи и тысячи километров зажив­лялись, соединялись. Тракт был вновь готов принять путника, обнять его ноги сыпучим белым песком. И появлялись путники, гремя железом, ручными и нож­ными кандалами, брели из лета в зиму, иные падали в тот песок и больше не поднимались, в него же и зары­вались, освобожденные уже, по-хозяйски избавленные государственного имущества - железных оков. Людей в стране было много, на всех кандалов не хватало, ко­торых отпевали вьюга и волки. Волки жировали на тракте. Вывелась даже специальная такая порода трак­товых волков, трактовых воронов, глупых и тяжелых в тайге и небе, но смекалистых и проворных на падаль­ной тропе.

Погребально-зверино ревели в стужу и поезда, про­носящиеся мимо станции, мимо Надиного дома, днем, как правило, без остановок, а на ночь загоняемые в от­стойники. Сибирская железная дорога не знала переды­ху. Столыпинские коричневого колеру товарные ваго­ны были до отказа забиты сначала военнопленными, тос­кующими и робкими немцами. Потом те же вагоны пошли с победителями, красноармейцами, в форме, но без погон и красных звезд на ушанках и пилотках, лю­дей, по всему, не робких, но удивленных и растрево­женных. Вагоны, на первый взгляд, оставались одними и теми же, а вот людей, в них все время меняли. Вскоре после красноармейцев их заполнила штатская братия, изможденная и голодная, умоляющая из зарешеченных окошек бросить им кусочек хлебушка или картошинку. Еще некоторое время спустя поток этот поменялся и пошел в обратную сторону, словно где-то на всю про­сторную страну был запущен гигантский конвейер, и все проходили через него и возвращались, чтобы начать вновь да опять.

Но люди эти не интересовали Надю, что-то в самом спирающем дыхание воздухе было запретно, не дозволя­ющее интересоваться ими. Похоже, и заразное, потому что она каждый раз слепла и глохла, еще издали завидев

сто­ящий на путях эшелон с проезжим людом. Бежала прочь. Потому что ждала появления и встречи совсем с иными путниками, и не со стороны вокзала, откуда на всех парах обстукивая стальное полотно, неслось, грохотало убоже­ство и нищенство, почти поселковый повседневный стон и плач. Ее ожидальники должны появиться на тракте. Она с нетерпением каждую ночь окутывалась, укрывалась сном и смеженными до боли глазами ждала сновидений. Ждала, когда на тракте появится кибитка с осужденным по вто­рому разряду, страдающим от открывшихся ран Михаи­лом Сергеевичем Луниным. Ждали окошка, крохотной щелочки во времени, чтобы пролезть, пронырнуть и со­единиться с тем, кто был ей дороже жизни.

Отличница и активистка в сибирской поселковой школе, княгиня Мария Николаевна Волконская поправ­ляла историю, ждала своего суженого. Девочка Надя, сна­чала девочка, а потом уже и девушка, ждала принца, ин­фанта, изнемогала под бременем эпохи. Она была бере­менна прошлым и будущим и никого не могла полюбить в настоящем. Настоящего вроде бы и не было, по край­ней мере, в сибирском таежном поселке не было. При­роде ведь свойственны, ведомы пустоты. Воздушные или, наоборот, лишенные воздуха ямы на пути самолета. И самолет на небесной своей безухабной дороге впадает в тряску. Пузыри воздуха в океанских глубинах. Наконец, гигантские пузыри сжатого газа в земной тверди, того же газа, метана, на угольных шахтах. Природа и время исправно трудились, перерабатывая прах отмершей жиз­ни, преобразуя его в уголь. И вдруг призадумались или схалтурили, обминули гору или горушку, делянку пова­ленных деревьев, обжали со всех сторон и двинулись дальше. А потом спохватились и вернулись, исправили ошибку. Но не до конца. До конца уже было невозмож­но, невозможно было вкрапить, впаять малую толику строительного материала в основную массу, мало его. И образовалась пустота, тот же самый пузырь, как раковая опухоль в здоровом едином существе, куда и потек ме­тан, суля неизбежную катастрофу, взрыв, разрушение и смерть каждому, кто потревожит его. Почему бы не быть таким временным пустотам и в истории, и с народами. Может, она, Надя, как раз и попала в такую пустоту, временной пузырь.

Но об этом в ту пору она не думал, не смела и не могла думать. Советская девушка Надя, по паспорту русская, по родителям немка, а по национальности, как она сама себе ее установила, - сибирячка, ждала принца, не на­шедшего ее сто лет назад. Ждала, когда и она, как ее мать, услышит среди ночи переборы декабристской гитары, когда и для нее зазвучит фортепиано, волшебная музыка прошлого. Она услышит, она увидит, кто играет. Но вре­мя шло, а музыки не было, только радиошная. Но и ра­дио замолкало, давясь Гимном Советского Союза ровно в полночь.

V

Ожидание принца растягивалось на годы. Озабочен­ная предстоящей сегодня-завтра встречей, Надя не успе­ла выбрать себе профессию, институт, в котором должна была ее получить. Она даже не задумывалась, что ей нужна профессия, какая профессия была у княгини Марии Николаевны Волконской, мужа ее или того же Михаила Сергеевича Лунина. Мужчины в прошлом веке и всегда, кажется, занимались войной, как все поголовно декаб­ристы, или писали стихи, как Пушкин. Женщины, их жены... Ждали своих мужей с войны, рожали и растили детей, гувернантки и гувернеры их воспитывали. А сами они вальсировали на балах.

Но то был девятнадцатый век. В двадцатом надо было работать всем, даже женщинам. Учиться, обязательно и беспрерывно, и так же работать. Аттестат и золотая ме­даль пылились на столе в горнице. До последнего дня Надя не знала, куда их пристроить. Учителя, конечно, возла­гали на нее большие надежды и советовали педфак или в крайнем уже случае исторический, юридический факуль­теты, и непременно Московского имени Ломоносова университета. Ведь с золотой медалью ей открыты все двери. Но Надя не вняла ни их советам, ни наказам ма­тери: верный хлеб бухгалтерский, экономиста или фи­нансиста. И это истинно женский хлеб, постоянный и с приварком.