Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

Германн так до конца и не понял, что там, в бункере, в их добровольном заключении, произошло. То ли они придремали после бессонной дорожной ночи, то ли были наказаны усердием и трудовым порывом авральщиков. Цемент в бункер поступал двумя потоками: по конвейе­ру и самотеком, с самосвалов, разгружающихся непос­редственно в люк бункера. Двумя потоками их могло и захлестнуть, присыпать и утопить в сыпучей, трясинно засасывающей массе. Как бы и что там ни случилось, смерть их была долгой и мучительной.

Поначалу никто из авральщиков тоже понять не мог, что случилось, пока не начал пробуксовывать конвейер и не задымился от перегрузки электродвигатель. Цемент перестал поступать в люк. Да и люка, собственно, уже не было видно, сплошная серая гора, навороченная транс­портером. Его

догадались выключить лишь тогда, когда один за другим начали перегорать предохранители в пус­кателях. Выключили, но еще не осознали, что там, в бун­кере, живые люди, а осознав, в растерянности пытались вспомнить, кто же именно. И только после этого, и то не без помоши прибежавшего Германна, начали действовать. Но уже было поздно, давно поздно.

Случилось это на исходе дня. А добрались, откопали их на рассвете следующего дня. Германн и откопал, ни­кому не доверяя этой заботы. Хотя он был уверен, что они уже давно и окончательно мертвы, но боялся, что чужая неосторожная лопата может причинить им боль. Когда показались маленького размера резиновые сапоги, он понял, что это Рабинович. Германн отбросил лопату и начал разгребать цемент руками. Тут же обнажилась другая пара сапог, побольше - Карповича.

Они умерли в обнимку и молча, приняли смерть, креп­ко стиснув зубы, плотно сжав губы. И рот каждого из них был чист, только припудрен серой пылью, да по уголкам губ чуть темно сцементирован. А вот уши и нос были красно забетонированы полностью. Видимо, от­туда хлынула предсмертная, безвздошная кровь. Они ле­жали на серой цементной простыне, как среди весенне­го, умирающего уже, торосно навороченного льда, два великомученика, приговоренные к какому-то непонят­ному, чудовищному закланию, умершие в объятиях друг друга.

Их так и не смогли разъединить. И Германн, сжигая кагорные этикетки на их могильном холмике, словно вздувая огромную свечу, все время думал о том, что там среди них кого-то не хватает. Именно его не хватает. Кагор-то пили вместе, всегда на троих, а наказаны, горько опох­мелились только двое. А Бог любит троицу, и потому на Руси чаще всего делят на троих. А сейчас получилось по-рваному, разобщенно. Обделил его Бог, обнес чарой.

Порой он и вовсе забывался. Казалось, что этикетки от кагора струят на него винный дух, сказывалось, на­верное, присутствие в давно выпитом кагоре летучего запаха дыма. Он оглядывался, осматривался, как, поды­мая стакан, всегда вскидывал голову и смотрел на друзей. И сейчас его не покидало ощущение того, что они ря­дом, просто хохмят, прячутся от него. На кладбище, в пояс, местами выше крестов и обелисков поросшем тра­вой, было пустынно.

Молодость, отданная стройке, не любила оглядывать­ся, смотреть в глаза своему будущему. Не признавала прошлого, жила только настоящим. Хотя и это настоя­щее свежими могильными холмиками порой также упокаивалось здесь. Молодые строители светлого будущего были так же смертны. Но в основном это кладбище при­надлежало не им. Это была последняя обитель тех, кого они сменили здесь, чье жилище заняли, придя сюда - бараки заключенных. И потому на кладбище было так мало крестов и краснозвездных обелисков. Больше чего-то похожего на вогнанный в землю, порой даже не об­струганный осиновый кол, на котором лепилась обвет­шалая сегодня дощечка. И опять же по большей части безо всякой надписи, поминания имени, дат рождения и смерти. Лишь на некоторых из них можно было прочесть горестные и непонятные два слова: "Прах не востребо­ван". И то два эти слова там, где они были читаемы, уцелели лишь благодаря тому, что были выжжены то ли раскаленной проволокой, то ли выцарапаны гвоздями. А написанные лишь чернилами или химическим каранда­шом, как синяк под глазом, лишь иссинили вкривь и вкось прибитые к столбикам доски. Это постарались зимние ветры со снегом да плачущие все остальное время здесь дожди.

Кладбище, если судить по свободному от тайги и даль­ности обжимающих его гор пространству, было огром­ным. Лагеря были старательными и прилежными постав­щиками нежити, покойников. Могилы из-за травы не видны, но угадать их расположение все же было можно. Над вечным покоем миллиардно и мириадно густо ви­лась мошкара,

таежный гнус. Вилась не единым плотным облаком, а строго разделенным по могилам, образуя над каждой из них свои причудливые непонятыне узоры и орнаменты, а то и просто калейдоскопические мазки красок художника-экзистенциалиста. И эти мазки жили, двигались, словно процесс творения картины осуществ­лялся на глазах у Германна. Когда лучи заходящего пред­вечернего уже солнца касались слюдяных крыльев, гнус, роящаяся его масса, казалось, вспыхивал и мговенно сго­рал. Но уже в следующее мгновение при малейшем сдви­ге солнечного луча эта масса проявлялась вновь, правда, бесцветно уже, тускло-серо. И противно. У таежных кро­вососов голо проступало брюшко.

Плотным облаком предвечерний таежный гнус насе­дал и на него, припадал к лицу, иной раз даже пресекая дыхание, многоточечно и многократно искусывал оголен­ные руки, невидимо сося кровь, обещая завтра, даже се­годня ночью уже нестерпимый зуд и белые волдыри, которые закровянят от расчесов, укроют лицо, руки сплошной сукровичной коркой. Но Германн только стре­мился избавиться от него, время от времени взмахивая головой и размахивая руками, а убивать не убивал. Ему казалось, что это совсем не мошкара вьется над ним и кладбищем. То выходили из земли, рвались из могил почившие в тоске, забвении и безвестности людские души. То их дух витал и трепетал над собственными мо­гилами. Мстил всем, в том числе и ему, Германну, ока­зывая себя, чтобы он никогда не забывался. Не забывал, сколько их было, невинно убиенных, чей прах до сегодняшего дня так и остался невостребованным.

Об этом лишний раз говорили, напоминали и мура­вьи, в неисчислимом количестве расплодившиеся на зе­ковском лагерном кладбище. Муравьи особые, обхо­дящиеся без своих подземных домов, муравейников, маленькие, красные и очень пекучие. Они жили где-то, видимо, глубоко под землей, источив могилы бесчислен­ными строчечными швами своих ходов, уходящими в неведомую глубь темными точками лазов, над которыми высился серыми небольшими горками непонятно чей прах, земли, истлевших в той земле людей. Прах, выне­сенный муравьями из могилы и возвышенный над ней, как некая новая могила, чтобы он, Германн, или любой другой человек увидел ее, ужаснулся, вознегодовал или скорбно застыл на мгновение и перекрестился.

А мелкий блондинистый народец, не обращая внима­ния на человеческий взгляд, самоуглубленно продолжал трудиться. Неторопливо и рассудительно, будто до кон­ца познав смысл своей ползучей жизни, надо сказать, порой очень жестокой. Пара муравьишек, видимо, вои­нов, таила труп своего же собрата, тоже воина, но пожа­ловавшего на их территорию с соседней могилы. Пере­дний волок откушенную в бою голову нарушителя границ, следующий за ним упирался и, наверное, пыхтел от тя­жести, взвалив на спину туловище. И, похоже, труд их был направлен не на погребение побежденного сопле­менника, потому что в затылок им дышали муравьи, за­нятые подобным же делом. Упокоив в десятки раз пре­вышающую размеры каждого муравья гусеницу, они густо облепили ее и, возможно, с пением "Дубинушки" канто­вали по направлению к своему подземному лазу, ими же проточенному входу в человеческую могилу. Тащили туда же павших мошку, комара, муху, шелуху пихтовой или кедровой коры, каких-то неведомых козявок, божьих коровок.

Вообще, надо отметить, человеческие могилы были плотно заселены кроме муравьев и другой самой разно­образной живностью. И вся она была в постоянном дви­жении, порхании, копошении, словно действительно невостребованный прах природы и людей прорвался, проник с того на этот свет, избежав тлена, или, наобо­рот, сотлело и причудливо призрачно ожив. И было по­хоже, что все эти оживотворенные на закате солнца со­здания не просто хаотично двигались и суетились. Они сочиняли некое послание в будущее, письмо завтрашне­му дню, живому человеку, находящемуся сейчас на клад­бище, на пиру и страсти их скоротечной, готовой в лю­бую минуту оборваться жизни. Но перед тем, как этому случиться, они пытались что-то сказать, передать чело­веку и именно ему, Германну. Он был в этом уверен, но не мог понять и принять их послания, ему чудилась, гре­зилась скрытая в нем глубокая и страшная тайна.