Бунтарь ее величества
Шрифт:
– Что, разве во Франции так известно имя Гавриила Романовича? – спросила графиня Брюс. – Он ведь совсем недавно стал бывать у императрицы со своими стихами…
– Мне просто рассказывал один русский… русский путешественник… – начал оправдываться Жан. – Он отзывался о господине Державине весьма восторженно.
– Вот как? – сказал поэт. – Рад, что моя слава шагнула так далеко. Приятно было побеседовать с вами, графиня, с вами, княжна, и с вами, господин живописец, однако мне и в самом деле пора во дворец. Императрица милостиво соизволила назначить мне прием. Я должен читать ей свою оду «Фелица», посвященную превосходным результатам
Действительно, к воротам парка подъехала карета, из которой вылез величественного вида господин в парике. Он был значительно старше Державина и держался более уверенно. Впрочем, это было объяснимо: Александр Сумароков, прозванный «отцом русского театра», автор девяти трагедий и двенадцати комедий, сочинитель ряда од и шуточных стихов, был любим императрицей, которая тоже пробовала сочинять для театра. В отличие от Державина, он был частым гостем Екатерины – как в Царском Селе, так и в Петербурге.
– А, Гаврила Романыч, ты уже здесь! – подходя, приветствовал он поэта. – Мое почтение, графиня, и вам поклон, прекрасная Екатерина!
На художника Сумароков даже не обратил внимания – просто скользнул по нему взглядом, но здороваться не стал.
– Да, я уже здесь, Александр Петрович, – ответил Державин. – И удивляюсь на твою беспечность. Как бы нам не опоздать к сроку, что назначила нам императрица!
– Пустяки! – махнул рукой драматург. – Великая императрица знает, что мы, люди искусства, любимцы муз, не можем жить по часам. Опаздывать для нас – дело естественное. Напротив, было бы странно, если бы мы были точны, словно немцы какие. Впрочем, уже и правда пора идти. Идем, Гаврила Романыч! Простите нас великодушно, дамы, что мы покидаем ваше прелестное общество!
С этими словами он подхватил Державина под руку, и они вместе направились к дворцу. Жан Полье проводил их взглядом, в котором можно было прочитать глубокое уважение, даже восторг. Ведь перед ним были два человека из трех, с которых, можно сказать, начиналась великая русская культура. Третьим был Ломоносов, и его Ваня Полушкин, волею судьбы превратившийся в француза Полье, хотел увидеть сильнее всего. Но не удалось. «Эх, поговорить бы с ними! – размышлял Ваня, глядя вслед двум поэтам. – Или хотя бы послушать, что они говорят!»
Между тем два поэта действительно беседовали.
– Так что ты будешь читать, Гаврила Романыч? – спросил Сумароков.
– Новую оду «Фелица», – ответил Державин. – Кажется, мне удалось воплотить в ней некоторые новые приемы, которые до сих пор не встречались в русском стихосложении. А еще, если таково будет желание государыни, прочитаю и другую оду, «Бог». И еще кое-какие стихи имеются про запас. А ты с чем выступишь, Александр Петрович?
– Я намерен зачесть отрывок из своей новой трагедии «Хорев», – с важностью произнес Сумароков. – А еще стихи шуточные – императрица их весьма любит. А скажи, Гаврила Романыч, эти твои оды, я так надеюсь, не похожи на сочинения покойного Михайлы Ломоносова? А то, я помню, как начнет он императрице Елизавете свои оды читать да вопить – хоть из дворца вон беги! Нехорошо так говорить о покойном, но я, признаться, его терпеть не мог.
– Мне трудно судить, похожи ли мои сочинения на стихи Михаила Васильевича, – сказал Державин. – Однако же я с тобой в сем пункте вовсе не согласен. Стихи покойного
Наступила пауза, оба собеседника молчали. Они уже подходили к дворцу, когда у Державина вдруг вырвалось:
– И подумать только, что за все свои труды такой человек, как Ломоносов, не имел почти никаких наград! А ведь заслуги перед Отечеством имел огромные. Или взять, скажем, художника Антона Лосенко. Преотличный живописец! А живет, можно сказать, в нищете, от императрицы никаких заказов не получает. А приедет какой-нибудь заморский хлыщ – вот вроде этого, что сейчас перед Брюс хвост распускал, – и будет обласкан и осыпан милостями. Обидно это!
– Что ж, такова участь человека искусства! – вздохнул Сумароков. – Но ты не кручинься, Гаврила Романыч, – глядишь, за сегодняшнюю оду государыня тебя как-нибудь наградит.
– Увидим, – мрачно проговорил Державин.
Глава 8
Новый, 1774 год в Санкт-Петербурге отметили, как никогда, пышно. Устраивались гулянья, театральные представления, немецкая забава – фейерверки, на площади перед Зимним дворцом для простого народа были поставлены бочки, из которых всякому желающему наливали чарку водки. До поздней ночи продолжалось веселье.
Трудно понять, почему с такой пышностью встречала столица Новый год, ведь дела в империи шли не слишком хорошо. Прошедший год был неурожайным, то из одной губернии, то из другой приходили сообщения о голоде. Процветало мздоимство и даже откровенный разбой. Так, следователь Крылов, посланный в Иркутск для расследования злоупотреблений, стал захватывать местных купцов и вымогать у них деньги, а их жен и дочерей склонять к сожительству. Подобных примеров было множество, и никто из мздоимцев не был наказан. А самое тревожное – начались волнения среди казаков. До столицы доходили слухи, что на далекой реке Яик какой-то самозванец сколотил целую армию, казнил множество дворян и едва ли не захватил Оренбург. Однако императрица запретила все разговоры на эту тему.
Три человека, встретившиеся на постоялом дворе в районе Нарвской заставы, в общем веселье не участвовали и на представления не ходили. Вообще эти трое были довольно странной компанией. Двое – высокий господин с черными усами и бородкой, записавшийся в книге как дворянин Игорь Дружинин, и прибывший с ним юноша, которого звали Иван Полушкин, – походили на иностранцев и одеты были богато, по самой последней моде. Третий же, среднего роста крепыш, записанный как однодворец Углов, приехал на постоялый двор в мещанской одежде и только потом переоделся в господское платье, которое висело на нем, как на вешалке. Этот третий совершенно не походил на обитателя салонов и богатых домов – ходил широко, кожа на лице и руках у него была задубелая от ветра, и говорил он громко, как человек, привыкший жить на открытом воздухе.
В новогоднюю ночь эти трое собрались в комнате Дружинина. На столе, как и полагается в праздник, стояло угощение, впрочем, довольно нехитрое, и вино. Прежде чем сесть за стол, три товарища крепко заперли дверь, а затем, для верности, еще и завесили ее одеялом – чтоб уж точно нельзя было из коридора ничего услышать. После этого сели, наконец, за стол и разлили по стаканам напитки. При этом «однодворец Углов» отказался от превосходного французского вина и налил себе водки. Подняв стакан, он провозгласил: