Бунтарь. Мамура
Шрифт:
– Милость-то, Господи, милость какая!
Немного отдышавшийся Пётр вцепился в затылок купчины и, тяжело поднявшись, перелёг на прилавок.
– Погоди акафист читать, дай испить лучше.
Евреинов и сиделец, сбивая друг друга с ног, бросились наперебой в чуланчик.
Выпив ковш квасу, царь с удовольствием крякнул и соскочил на пол.
– Ну вот и прошло! Хоть снова пускайся с чёртом наперегонки, – рассмеялся он и высунул на улицу голову.
Вдоль стен на земле неподвижными пластами лежали царёвы телохранители. Вдалеке, разинув рот и шатаясь от
– Ишь ты, упарились, за мной поспевая, – лукаво подмигнул Евреинову Пётр. – Небось за три дни не отдышутся. – И хвастливо выставил грудь. – А меня хоть в Тулу гони.
В лавку вошёл иноземец. Чтобы не мешать торгу, государь отошёл в уголок.
Низенький толстый сиделец, пощипывая едва пробивающийся пушок на подбородке, уставился с заискивающей улыбкой на покупателя и на чистом немецком языке спросил, какие товары интересуют его.
Пётр удивлённо вскинул головой и поманил к себе купчину:
– Ты где сие диво учёное раздобыл?
– У твоего же толмача из приказа Посольского, ваше царское величество, у крещёного жидовина Шафирова, Павла Филипповича. Сыном ему мой сиделец приходится. А кличут Петрой.
Как только ушёл покупатель, царь окликнул Шафирова [136] и указал на место подле себя.
Сиделец сделал неловкое движение и, не смея ослушаться, опустился на краешек ящика. Государь провёл рукою по его волосам.
– И черны же у тебя кудельки, паренёк. А и очи – надо бы чернее, да некуда: словно бы слива в росе. А нос, ну, право, орлиный клюв. Редкая птаха, таких и не видывал.
136
Шафиров Пётр Павлович (1669 – 1739) – служил в Посольском приказе, затем видный дипломат. Вице-канцлер с 1709 г ., сенатор с 1722 г . В 1723 г . за злоупотребления был приговорён к смертной казни Петром, но в последнюю минуту прощён.
Не зная, куда девать руки и скрыть зарумянившееся лицо, Шафиров беспокойно и беспомощно ёрзал на краешке ящика, гулко глотая слюну.
– То у них, преславный, порода такая. Племя уж такое, государь мой, востроглазое, кудрявое да чернявое, – ободряюще похлопал Евреинов по жирному плечу юноши. – Да не егози ты, сиди, покель я зад твой смолою не смазал!
Государь так просто держался и был так мягок и ласков, что Шафиров вскоре оправился от страха.
– Так ты, выходит, перекреста Павла сынок?
– Так, государь. Павлов сынок, а твой верный холоп, – уже строго вдумываясь в смысл каждого слова, твёрдо ответил сиделец.
– А вином потчуешься?
– Потчуюсь, ваше царское величество. Вино веселит сердце человеческое.
– А много ли, молодчик, приемлешь?
– Сколь подадут, государь.
Петру понравился ответ юноши, он не удержался и как равного обнял его.
– Ну, значит, наш ты, русский!
Узнав, что Шафиров свободно изъясняется не только на немецком, но и на французском, латинском, польском и голландском
– Просчитался ты нынче, купчина! В прибылях-то я домой пойду, а не ты.
И, взяв за руку сияющего Шафирова, вышел с ним из лавки.
– Прощай, купчина! Ищи другого сидельца, а его боле не жди.
Евреинов добродушно улыбнулся.
– Бери, не жалко. Мне Бог другого подручного дал. Скоро пожалует ко мне Созонов. Хоть и неучен, а ума палата! Едет уже на Москву.
Недружелюбно встретило Преображенское нового знакомца царёва.
– Вот тебе на! Токмо жидовина и недоставало, – вслух, не стесняясь присутствием государя, заворчали бояре. – Грядёт, видно, срок, когда высокородные в своей русской земле холопями служить почнут всякой гадине подлой.
Пётр с презреньем оглядел ближних и назло им привлёк к себе Шафирова.
– Первая стать – паренёк сей не жидовин, но муж нашей веры. Ещё родитель его в православные перекрестился, когда из Смоленска на Москву жить перешёл после Андрусовскодоговора. – Он загнул один палец, переждал немного, чтобы ярче подчеркнуть слова, и по слогам, точно внушая малым детям простую, но не поддающуюся их пониманию истину, протрубил: – А вторая стать: памятуйте и разумейте: по мне будь крещён, а либо обрезан, – все едино, лишь добрый будь человек и дело знай. Слышите?!
Чтобы прекратить неприятный разговор, Никита Моисеевич Зотов, с недавнего времени носивший потешный титул всешутейшего отца Иоаникита прешбурхского, кокуйского и всеяузского патриарха, сумасброднейшего, всешутейшего и всепьянейшего собора князь-папы, опустившись на колени, подполз к царю:
– А не покажешь ли милость, не повелишь ли произвести испытание жидов… – он спохватился и больно скребнул ногтями пунцовую шишку носа, – испытание, сказываю, не повелишь ли сотворить, преславный, новообращаемому соборянину?
Пётр с большой охотой ухватился за предложение «Иоаникита».
Начался торжественный чин облачения. Зотов преобразился. Тихого, недалёкого, угодливого дьяка, готового по первому взгляду царя провалиться от страха сквозь землю, словно неожиданно подменили чудищем, чванно оттопырившим губы и дико вращавшим мутными, как подвальная слизь, глазами. Чудище отрывисто бросало приказания, придиралось к каждому пустяку, то и дело потчевало всех подзатыльниками и даже осмеливалось повышенным тоном говорить с самим «протодиаконом соборным», Петром.
Государь терпел, низко кланялся «патриарху», с большим смирением помогал ему облачаться.
Когда всё было готово, соборяне укутались в шубы и пешком отправились через замёрзшую Яузу к Францу Лефорту.
Впереди всех, лягаясь и фыркая, Алексашка Меншиков вёз на спине «князь-папу». Последним шагал царь, держа за руку Шафирова.
Лефорта трудно было застать врасплох. Погреба его постоянно ломились от вина, пива, мёда и снеди, а дозорившие день и ночь у ворот холопы, едва заприметив царя, предупреждали о приближении гостя оглушительным звоном в сполошный колокол.