Бунтарь. Мамура
Шрифт:
Предложение боярина вернуло князю надежду Не раздумывая, он ворвался в опочивальню Петра.
– Государь!
Пётр продрал глаза и зло уставился на Голицына.
– Давно ли надумал царей будить по ночам, рыло козлиное!
– Стрельцы, государь! Идут толпой на тебя!
Петра точно какая-то сила сорвала с кровати. Он, как был в одном бельё, выколотил головою оконце и прыгнул на двор. Борис Алексеевич выскочил за ним.
– Поспешай, государь, покель не исполнилось время. Скачи на коне в Троицкий монастырь!
Гонимый
Был шестой час утра, когда вратарь Троицкой лавры увидел, как недалеко, на дороге, на полном ходу пал взмыленный конь, придавив собой полуголого великана.
Вратарь поднял тревогу. В то же мгновенье из келий высыпали на улицу встревоженные монахи.
Аргамак был мёртв. Под ним, дико вращая глазами, корчился в судорогах какой-то юноша. Изо рта его била пена.
– Боже мой! – всплеснул руками один из монахов. – Да то ж государь!
В келье, ещё весь под властью пережитого, Пётр повалился в ноги игумену.
– Защити! – ловил он руку настоятеля, чтобы поцеловать её, и обливался слезами. – Христа для, не дай помереть от стрелецкой секиры!
Жалкий в своём унижении, едва живой от страха, царь стукнулся об пол лбом.
– Помилуй, государь мой! – засуетился игумен. – Тебе ли передо мною искать? Не я ли холоп твой?
Но Пётр ничего не слышал. Его бил жестокий припадок.
К вечеру в лавру прибыли некоторые царедворцы Петра.
– Мужайся, мой царь! – обнадёживающе улыбнулся государю Борис Алексеевич. – Ибо исполнился час расплаты с ворогами твоими!
Узнав о бегстве царя, Софья не на шутку перетрусила. Даже Шакловитый почувствовал, себя обескураженным.
– Вольно ж ему, взбесясь, бегать! – плевался он, немилосердно теребя кадык.
Но в голосе его не было уже прежней уверенности, и в наглых глазах сквозили тени трусливой пришибленности.
Глава 47
«Я И ВЫ. И НИКТО ОПРИЧЬ!»
Как один, поднялись солдаты Преображенского и Семёновского полков на выручку «бомбардира Петра Алексеева».
– Вместе росли, вместе и помирать будем с ним, – дали они обетование Наталье Кирилловне.
Потешные не походили ни на стрельцов, ни на рейтаров, ни на обыкновенных чёрных людишек. Если бы спросить их, какое место занимают они среди подданных государей, чьими кручинами кручинятся и чьими радуются радостями, они не сумели бы ответить. Давно отбившись от народа, из которого вышли, они не связались ничем общим с другими русскими войсками и не пристали к господарям.
Лагерная жизнь, походы приучили потешных к строгому выполнению военного долга, к беспрекословному подчинению каждому слову царя. Опричь царя и своих офицеров они не признавали никого, да ни один из начальных людей многочисленных московских приказов никогда и не помыслил бы показать свою силу над «Преображенскими конюхами». Потешные были на отлёте, в стороне от приказных начальников.
А будущее…
Сам Пётр, подбиваемый Борисом Алексеевичем, не раз сулил им такие богатые милости, что кружилась голова от одних только чаяний.
– Я буду единым хозяином русской земли, вы же во всём государстве станете выполнять мою волю. Я и вы. И никто опричь меня и вас!
Пётр и сам понемногу начинал верить в свои слова. Подсказ Голицына пал на добрую почву. «Я и вы» переходило в символ веры, в смысл жизни царя.
Солдаты не сомневались в искренности посулов государя. Вся жизнь его проходила перед их глазами. Они лучше всех знали, что некуда ему уйти от них. Бояре лживы, тянутся на сторону того, кто сильнее, а стрельцы – те лишь ведают, что мутить и торг торговать. «Не то воины, не то мятежники, не то купчины, – презрительно отзывались потешные о стрелецких полках. – То им полюбятся Милославские, то раскольникам поклонятся, то чёрных людишек примолвляют, словно бы братьев. – И гордо сверкали глазами: – То ли дело – мы! Самому государю – и сыны и братья!»
– Мы и он! Он и мы! – три эти слова вытеснили из груди всё остальное в день побега царя.
Потешные поняли, что исполнилось время, когда они могут стать тем тяжким сапогом Петровым, который придавит всю «Русию», от первых вельмож до последнего гулящего человечишки.
И никого не будет над ними, опричь царя.
– Мы и он! Он и мы!
Ещё не успел пройти по Москве слух об исчезновении государя, как капрал Преображенского полка Лука Хабаров принялся тайно перевозить в Троицкий монастырь пушки, мортиры и порох. Утром же следующего дня в поход к Сергиеву выступили почти все семёновцы и преображенцы.
Стрельцы не тронули их, не рискнули на открытый бой.
В Кремле среди вельмож началось заметное шатание. То, что стрельцы струсили, безропотно пропустили потешных, крайне обеспокоило Софью и ближних. Не по нутру пришлось это и некоторым стрелецким начальникам.
Первым пошёл на попятную преданнейший сторонник Милославских – полковник Цыклер.
– Конец! – объявил он доверенным стрельцам. – Слыхивал я, что и сам патриарх поднимается на защиту меньшого царя. А иноземцы-офицеры, того и гляди, противу нас выступят.
Полковник убедил Софью снарядить в лавру для переговоров послов.
Царевна, и сама об этом подумывавшая, тотчас же отправила к Троице Цыклера с полусотней стрельцов.
Прошло два дня, а полковник не возвращался.
Царевна снарядила в Сергиев новых послов: боярина князя Ивана Борисовича Троекурова, сын которого был другом Петра, и князя Прозоровского.
Когда же князья вернулись ни с чем, Софья решилась на последнее средство: вызвав патриарха, она пала перед ним на колени и чистосердечно покаялась в том, что помышляла свергнуть его с патриаршего престола.