Буран
Шрифт:
Ефим Осипович по простоте душевной, наверное, и не понял, каких драгоценных наблюдений за его работой он лишил меня именно этим утром, хотя сам первый высказал такое страстное желание показать мне все свое хозяйство. У меня не оставалось времени задерживаться в Федьковке дольше полудня, должен был я посмотреть еще пуск межколхозной гидростанции в соседнем районе, и я сказал об этом Евсюгову.
Он по привычке тесно сдвинул брови, поворошил волосы на затылке.
— Тогда вот так — с моих слов запиши об этом колхозе — каким я его принял. Ты, наверное,
Я ожидал, что он чем-то подкрепит эту мрачную оценку своего колхоза, но, как видно, краткость при выражении своих мыслей была в его характере постоянной. О колхозе он больше ничего не добавил.
— Ну, а без разговору я тебя не отпущу, — сказал он приказательным тоном. — Погоди малость, управлюсь я тут кое с какими делами, и пойдем завтракать. Там я тебе все и выложу.
А дела цеплялись одно за другое и не отпускали председателя, открывая новые и новые любопытные качества в характере этого цельного и простого человека. Наконец,, мы уже было собрались, вышли на крыльцо, как тут нам встретилась молодая женщина — инспектор инкубаторной станции, приехавшая заключить договор на поставку колхозу цыплят.
— А пекинских утят? — спросил председатель.
— Заявки на утят от вас не было.
— Как не было? Была от меня заявка!
— Так то была заявка по артели «Родное поле», когда вы там работали. А по здешней артели не было.
Этого было достаточно, чтобы Евсюгов пришел в сильнейшее беспокойство. Вернувшись в бухгалтерию, он возбужденно попросил инспектора прочитать ему договор и настойчиво сказал:
— Пиши: и пекинских утят пятьсот штук!
— Не могу. Утята пойдут в колхоз «Родное поле». Заявка подана от него.
— А ты посмотри, посмотри, кто ее подписал? Евсюгов!
— Ну, мало ли кто подписал. — Важно — для кого.
— Так я что же, без пекинских уток останусь? — растерянно спросил Ефим Осипыч. И заговорил азартно, с загоревшимся откровенной хорошей жадностью взглядом:
— Ты же понимаешь, какая это выгодная птица! Никакого уходу, сама отыщет себе корм, а осенью бери ее, разжиревшую, — да на базар. Да ты знаешь, как бы я на этой птице выгадал?
— Все понимаю, — улыбнулась инспекторша, — но так же и в «Родном поле» председатель, наверное, рассчитывает.
Этот ее довод окончательно вывел Евсюгова из себя.
— Он рассчитывает?! Да он никакого толку в этой птице не смыслит. Он сроду ее не видывал и уморит этих утят в один момент. Да он об этой моей заявке сном-духом не знает. Пиши!
Однако инспекторша стояла на букве законности и вписывать утят в договор артели «Красногвардеец» отказалась. Тогда Евсюгов сорвал с рычага телефонную трубку, остервенело зазвонил и вызвал директора инкубаторной станции. Выразительно жестикулируя, как будто стоял он перед этим директором, Ефим Осипович доказывал свое право на получение пекинских утят, но, наткнувшись, видимо, на непреодолимую стену формальной разнарядки, уныло замотал головой. Однако опять нашел выход
— Да ты слушай! — кричал он в трубку. — Ну ладно, не можешь ты отобрать у него всех утят, так ты можешь хоть по полсотне каждому колхозу недодать?.. Да они радешеньки будут!... Это же райком их заставил разводить этих утят!... Так договорились? — и, выслушав, очевидно, положительный ответ директора, Евсюгов, как ребенок, засмеявшись, подскочил и сунул трубку инспекторше. — На! Вписывай! — и, счастливый успешным исходом дела, обещавшего еще одно доходное производство, сказал мне, бойко сбегая по ступеням крыльца:
— У меня такое правило — каждый день вперед и вперед! Хотя на вершок, но вперед!
5
Бабушке Катерине Евсюгов сказал прямо:
— Катерина Никитишна, выставь нам кашу, дай хлеба, а сама пошла бы к соседкам побалагурить. Мне вот с человеком потолковать надо.
Притворив за хозяйкой дверь, Ефим Осипович некоторое время молча ходил по избе, ероша свои черные непокорные волосы. Вероятно, он собирался с мыслями, что сказать, как выразить то, что наболело у него на душе.
После почти двух дней, проведенных около него, он приоткрылся передо мной необыкновенный, самобытностью своей натуры, удивительным увлечением своим трудом и фанатической верой в его успех, хотя в столкновениях и борьбе с трудностями его дела он был из-за своей малограмотности, казалось, безоружным. И вот теперь мне хотелось услышать от него во всех подробностях повесть о его судьбе, как он поднялся до почетного поста вожака колхозной деревни, понять «секрет» его успехов в подъеме отсталых хозяйств и установить, где же лежит тот критический рубеж, за которым Ефим Осипович, при всей его неуемной энергии, становится беспомощным, а колхозники лишают его своего доверия.
— Вчера я опрашивал тебя, как ты ко мне прорвался, — заговорил он сурово, присев на лавку к столу. — Может, тебе это удивительно, зато я начал понимать, почему наш редактор уж который год об Евсюгове ничего, кроме фамилии, в газетку не стал допускать. Видят они, что наболело у меня тут, так, дескать, прорвется еще перед кем. А это им, я знаю, не по нутру.
— Так в чем же дело, Ефим Осипыч?
— А вот в чем. Мне еще сорок два года, а меня, как видишь, скоро можно со стариками в ряд садить. Дня без горькой заботы не прожил. Как-то у меня с детства все не по порядку пошло. А сейчас и вовсе вверх тормашками все полетело!
— Может, Ефим Осипович, вы и расскажете, как у вас с детства сложилась вся ваша жизнь? И мне бы понятнее стало, что и как у вас произошло за последние годы.
Евсюгов откинулся на простенок и стихшим голосом проговорил:
— Можно и так. А не по порядку у меня жизнь пошла потому, как еще малолетком остался я в сиротстве. С парнишек батрачить довелось «по срокам». А работа эта известная — кулак тебе книжку в руки не даст. Так вот к грамоте и не пристал: понабрался ее кое-как уж потом на председательской работе.