Буревестник
Шрифт:
— На косточках цуйка-то. Вроде как миндальная — увидите.
И прибавил, разглаживая бороду:
— Еще в тот год ее выгнал, когда мой старшой родился, Прикоп…
— Старая, стало быть, она у тебя, дядя Евтей?
Хозяин важно кивнул своей истуканьей головой:
— Двадцатипятилетняя. Кушайте на здоровье… Икорки пожалуйте: свежая.
— Без тебя пить не стану, дядя Евтей!
Хозяин перекрестился на занимавшую восточный угол полку с хлебной водкой, керосиновыми лампами и макаронами, поднял свой до краев налитый стакан и, торжественно произнеся: «Дай бог счастья!» —
— Вот так цуйка! — проговорил, наконец, фельдфебель. — Чистый огонь!
— Мужицкая, — с напускной скромностью ответил Евтей и налил еще по стакану.
— Еще икорки возьмите. Ну, дай бог!
Фельдфебель просидел с хозяином много часов и вышел из корчмы лишь тогда, когда солнце, низко склонившись над степью, зажгло золотисто-зеленые купола даниловских церквей. Красный, потный, с мутными глазами, он поправил карабин на плече, подтянул пояс и не допускавшим никаких возражений голосом крикнул хозяину:
— Положись на меня! И толковать не о чем! Он самый и есть!
Евтей, стоявший на пороге, заложив руки за пояс и выставив бороду, пожал плечами:
— Не могу знать. Я вам только то сказал, что у меня в мыслях было, а наверное знать не могу…
Он тоже выпил без меры, и это видно было по его осоловелым глазам. Но больше ничто не выдавало этого. Разве что, сделался он еще угрюмее, чем был, и еще больше стал похож на истукана. Зато жандарм совсем ошалел.
— Ты, Евтей, этих делов не понимаешь! — кричал он. — Не разбираешься. Это по нашей части. Я его сразу на чистую воду выведу. У меня на это чутье!..
Евтей не отвечал. Подождав, чтобы фельдфебель ушел, он заставил Симиона полить себе на затылок холодной воды, которую только что достали из колодца.
Фельдфебель зашел на пост, взял двух своих жандармов и отправился с ними на край села. Он находился в приподнятом настроении и чувствовал, что сегодня у него очень удачный день, что его скоро повысят в чине, переведут в областное жандармское управление и назначат на канцелярское место, и тогда он сможет заняться разными выгодными комбинациями. И все это начнется с сегодняшнего открытия. Он был так доволен судьбой, что чуть не припевая вошел во двор, обнесенный низеньким плетнем, за которым стоял домик старухи Жора. Вдова вышла ему навстречу.
— Добрый вечер, мамаша, — приветливо сказал фельдфебель. — Сын дома?
— Зачем он вам? — встревожилась старуха.
Было слышно, как за домом кто-то рубит хворост. Фельдфебель, сопровождаемый жандармами и старухой, отправился туда. Адам стоял, нагнувшись над чурбаном, с топором в правой руке и ветловой веткой в левой. Увидев жандармов, он медленно выпрямился. Взгляд фельдфебеля скользнул с почерневшего топора на его блестящее, отточенное напильником острие. Веселость сразу с него соскочила.
— Добрый вечер, — сказал он, заставив себя быть любезным, и даже слегка приложил руку к кепи.
Адам пристально поглядел ему в глаза и с презрительным спокойствием воткнул топор в чурбан.
— Здравствуйте.
Фельдфебель
— Слушай, Адам, — сказал он с деланно дружелюбной улыбкой. — Придется тебе пойти с нами.
Фельдфебель сказал это так, будто речь шла о сущем пустяке, потом, небрежно взявшись за топорище, вытащил топор из чурбана и передал его одному из жандармов.
— Идем на пост! — повелительно и грубо гаркнул он, сразу переменив манеру.
— Слушайте, господин начальник, — проговорил Адам. — Вот вам крест, что он первый начал!
Фельдфебель даже вздрогнул от неожиданности: значит, все, что сказал ему Евтей была правда!
— Который первый начал? — быстро спросил он, пытливо глядя на парня. — Филофтей или Трофим?
Адам остолбенел от удивления. Лицо его стало даже не бледным, а болезненно-сизым.
— Нет… — пробормотал он.
— Слышали? — нервно заговорил фельдфебель, снимая карабин с плеча. — Один из рыбаков начал первый — это он сам говорит. Видите, как он побледнел? Запомните для рапорта.
— Ты арестован, — продолжал он, обращаясь к Адаму. — Двинешься — застрелю.
И снова жандармам:
— Примкнуть штыки, чего стоите? Примкнуть штыки! Марш!
Адама, который был на голову выше жандармов, повели между двумя штыками по сельской улице. За ним шла мать и голосила, как по покойнику.
Люди останавливались и, догнав фельдфебеля, спрашивали, за что взяли парня. Фельдфебель, красный, потный, боясь с пьяных глаз сморозить что-нибудь совсем неподходящее, только рявкал во все стороны.
Дойдя до поста, он запер арестованного в каморке с решеткой в окне и толстым ставнем, на котором висел замок. Старуха, устав голосить, присела у канавы с краю шоссе и горько плакала, закрыв глаза и прижав сморщенное лицо к стволу старой шелковицы. Дочка Ерофея, Ульяна, пришла поздно вечером и постучала в ставень, но жандармы пригрозили ей штыком и прогнали обеих женщин.
Адам, между тем, сидел на глиняном полу спиной к стене, со связанными руками, совершенно уничтоженный взведенным на него обвинением, нелепость которого приводила его в ужас. Кому могла прийти в голову этакая бессмыслица? Кто, знавший божьего человека Филофтея и незлобивого простака Трофима, мог этому поверить? Даже сам начальник поста прекрасно знал их всех! Может, он, Адам, сходит с ума, бредит, видит все это во сне? Решив все же, что начальство в конце концов разберется и отпустит его, он немного успокоился и стал, как всегда, засыпая, думать об Ульяне и вспоминать все их встречи.
В два часа ночи жандарм разбудил его ударом сапога в бок; другой принес стул и лампу. На стул уселся фельдфебель, лампу поставили на подоконник и жандармы принялись бить Адама, требуя от него полного и чистосердечного признания в содеянном преступлении — убийстве рыбаков Филофтея Романова и Трофима Попова.
— Зачем мне их было убивать, — вопил арестованный, обезумев от боли и возмущения. — Филофтей был мне заместо родного отца.
Адаму не поверили. Его били кулаками, ногами, пряжкой от пояса, палкой. Наконец он смолк. От него ничего не добились, кроме стонов, которые вырывались, когда удар оказывался уже слишком болезненным.