Буревестник
Шрифт:
Его перебил Лука — бригадир с бородкой цвета спелого колоса:
— Емельян спрашивает, какая будет проверка, то есть как его вести, это соревнование, чтобы оно, так сказать, не выдохлось…
— Этого, — ответил Прециосу, — не должно случиться.
— Мы сами знаем, что не должно и не хотим этого, но вопрос: как быть, чтобы до этого не допустить?
— В конце месяца вывесим результаты. Будет почетная доска. Имеются еще вопросы?
По тому, как были сказаны последние слова, все поняли, что задавать вопросы более не следует. Бригадиры встали и направились к выходу, толкаясь в дверях кают-компании с обитыми красным плюшем стульями, в которой происходило заседание. В открытые иллюминаторы
На палубе расстались и разошлись кто куда.
— Слушай, Лука, — обратился Емельян к Егорову, — можешь ты мне объяснить, что оно значит это… как его… конкретное соревнование? Что он хотел сказать?
— Да я и сам, по правде говоря, не очень-то понял. Мы, значит, нажмем и будем держать счет, а остальное — его дело.
— У тебя записная книжка есть?
— Есть.
— И у меня есть. Будем записывать. Кто кого!
— Идет: кто кого!
Последние слова были сказаны, когда они уже спускались рядом по штормтрапу. Было уже очень поздно. Установленный на борту прожектор освещал море, казавшееся в его свете ядовито зеленым. Вне этой световой полосы все было погружено в беспросветную тьму.
Емельян прыгнул в лодку:
— Айда, выходим! — крикнул он в сторону куттера. — Гицэ, запускай мотор!
— Ну, как было? — спросил чей-то голос из соседней лодки.
Емельян рассказал про заседание, особенно напирая на то, что его больше всего занимало: почему так печален капитан и что хотел объяснить Прециосу про конкретное соревнование.
— Сколько дней зря потеряли, водку жрали, как свиньи напивались… — сердито ворчал Ермолай.
— Это ты напивался, про себя и говори! — крикнул Емельян. — А с этим что? Спит, что ли? — спросил он, показывая на лежавшего в лодке Косму.
— Нет… Не знаю, что с ним… — пробормотал рыбак, к которому обратился Емельян. — Может, болен…
— Ничуть я не болен, — пробормотал Косма.
— А если не болен, так берись за бабайки! — приказал Емельян.
Но Косма только повернулся на другой бок.
— Уж ты его оставь, — шепнул рыбак. — Не можется ему… Мало ли что…
«Вот и с этим что-то неладно», — подумал Емельян, надевая весла на кочета и отталкиваясь от железной громады парохода.
«Напиваются как свиньи, нет того, чтобы работать…» донесся до него ворчливый голос Ермолая.
«И этот до сих пор не очухался. Человек золото, а вишь, как его развезло… И что это с нами поделалось?» — недоумевал Емельян, орудуя веслами. Он был решительно не в духе: все сердило его, раздражало, но причины своего скверного настроения он не знал, не знал он и как быть, чтобы все снова пришло в порядок.
Моторист Гицэ подал ему конец и куттер, взяв их на буксир вместе с другими двумя лодками, исчез в непроглядной тьме. Вскоре огни «Октябрьской звезды» остались позади, а через два часа и вовсе исчезли. Емельян сидел на своей банке, прислушиваясь к тихому ропоту моря, и ночной бриз ласкал его огрубевшее лицо, на котором все заметнее становились следы прожитых лет. У этого рыбака был живой, ясный, проницательный ум. Он всегда чувствовал себя скверно, когда происходило что-нибудь, чего он не понимал, как теперь, когда Косма неизвестно почему валялся на дне лодки, когда целый рабочий день был потерян из-за заседания, которое ничего не разъяснило, а только, еще более увеличило путаницу, когда люди были чем-то недовольны и были даже произнесены неясные угрозы, — словом, когда вся рыболовная флотилия вела себя, как больной человек. «Что все это значит? — ломал себе голову Емельян, положив руки на колени. — Ну и дела у нас! Темнее ночи».
Вода тихо плескалась и хлюпала вокруг лодки; в северной части небосклона упала и погасла звезда. «И пускай себе падает!» — с
XXI
Лодки, рассыпавшись во все стороны, все еще бороздили ночное море, усталые мотористы на куттерах все еще напрягали зрение, стараясь разглядеть слабо освещенный компас и боясь сбиться с данного им курса, а на пароходе все уже успокоилось и спало, кроме вахтенных и рулевого.
Наверху, в штурманской рубке, старший помощник капитана Николау, как всегда лохматый и с папиросой в зубах, показывал на карте третьему помощнику Константину:
— Смотрите, куда нас отнесло за день. Ветра почти не было, зато течение здесь быстрое. Вам, значит, достаточно будет двух часов хода, держа курс сорок пять градусов, чтобы оказаться вот здесь. Поняли?
У штурвала неподвижно стоял Продан, ожидая отправления корабля. Николау пожелал им покойной ночи и пошел вниз.
Константин — это была его вахта — стоял, облокотившись на высокие релинги командного мостика и смотрел в бинокль, пытаясь обнаружить куттер № 301, который должен был показаться где-то на северо-западе. В этой части горизонта показалась сначала широкая лиловатая полоса с дрожащими сиреневыми тенями. Под нею и сливаясь с нею, сверкало металлическими отсветами бескрайнее море такого бледного бирюзового оттенка, что оно казалось бесцветным. Медленно тянулись часы вахты, занятые поисками слишком далеко зашедшего куттера и расчетом расстояния, покрытого дрейфующим судном. В рубке было тихо. Продан все еще стоял неподвижно у штурвала. Вокруг Константина, сколько мог охватить глаз, сонно колыхалось беспредельное, вольное, широкое море. Пароход с его палубами, рубками, машинами, консервным заводом и каютами, безмятежно спал. Внизу, у самого борта, смутно чернели продолговатые формы — лодки, доставившие улов на завод. На баке изредка оживали паровые лебедки, слышались крики, возвещавшие прибытие очередной бригады, которая выгружала новую партию рыбы. Но все эти доносившиеся снизу звуки казались далекими, заглушенными, бессильными нарушить великую, торжественную тишину моря.
На северо-западе постепенно исчезали последние сиреневые отблески вечерней зари. Распространяемый ими свет был так нежен, что Константин мучительно ощущал недостаток соответствующего этому освещению запаха. Ему казалось, что такая красота непременно должна была источать какие-нибудь волшебные, пряные ароматы, напоминающие благоухание цветущих садов. Но ноздри его улавливали лишь запахи жареной рыбы, рыбьего жира и острых соусов, которые настойчиво валили из консервного завода, помещавшегося в носовом подпалубном помещении. Константин привык к этим запахам, но ему все-таки казалось, что этой ночью море и небо должны были бы благоухать сиренью, душистым табаком… Он жадно и с надеждой вдыхал ночной воздух, но тщетно: все вокруг него попрежнему пахло жареной рыбой и соусами.
Кто-то поднялся по трапу и молча остановился около него. Третий помощник еще несколько минут, не отрываясь, смотрел в бинокль, медленно, миллиметр за миллиметром, осматривая горизонт — слева направо и обратно. Потом остановился посреди описываемого биноклем полукруга и замер в этом положении.
— Нашли? — спросил голос стоявшего около него человека.
Это был голос Хараламба. Константин опустил бинокль и поднял глаза на капитана. Высокий, сутулый, он тоже всматривался вдаль, пытаясь увидеть огонек куттера и поджимая губы, с видом человека, который чем-то недоволен или рассержен. Он, очевидно, очень устал, о чем свидетельствовали, более обыкновенного, опущенные плечи и сутулая спина.