Бургомистр города Верне
Шрифт:
— Если вы не ссудите мне тысячу франков, я покончу особой.
— Вот как? — равнодушно отозвался Терлинк, подняв голову. — Ты действительно это сделаешь?
— Придется… Клянусь вам, баас, мне совершенно необходимы эти деньги.
— Да у тебя хоть револьвер-то есть?
Мальчишка, не удержавшись, ощупал свой карман и с непроизвольной гордостью объявил:
— Есть.
— Я совсем забыл, что отец у тебя был фельдфебелем.
Снова настало молчание, в маленьких дырочках обогревателя слышнее зашипел
— Послушайте, баас, если вы настаиваете, я скажу вам все, одному вам, но прошу держать мои слова в тайне…
Отполированный временем письменный стол из некрашеного дерева был обит темно-зеленым сафьяном, на котором выстроились чернильницы, ручки и пресспапье из толстого стекла с изображением храма Богоматери Лурдской.
Справа от Терлинка, в пределах досягаемости его руки, находился наглухо вмурованный в стену черный сейф.
— Слушаю.
— Так вот, я сделал ребенка одной девушке. Я женюсь на ней. Клянусь, что в свое время женюсь на ней, но сейчас это невозможно.
Ни один мускул на лице Терлинка не дрогнул, и глаза его по-прежнему смотрели на молодого человека, как на стену.
— Мы должны что-то предпринять… Вы понимаете, что я имею в виду? Я нашел в Ньивпорте женщину, которая согласна за две тысячи франков, половину вперед…
Он задыхался в ожидании ответа — если уж не слова, то хотя бы жеста, но вместо этого услышал лишь банальный, даже не насмешливый вопрос:
— Сколько тебе лет?
— Девятнадцать, баас… Мне еще предстоит отбыть военную службу. Уверен, что после я сумею завоевать определенное положение и смогу…
По тротуару кто-то прошел, и Жеф Клаас непроизвольно повернулся к окну, смущенный мыслью о том, что его могут увидеть с улицы в позе просителя. Разве нельзя угадать даже издали, о чем он говорит?
— Если бы я мог жениться на ней сейчас, я не поколебался бы. Но это совершенно невозможно: ее отец выставит меня за дверь. Он уже давно запретил нам встречаться.
— Кто она?
Ответа не последовало. Мальчишка колебался. Ему было жарко. Щеки у него пылали. Молчание Терлинка казалось еще более повелительным, чем его речь.
В конце концов Жеф, склонив голову, пролепетал:
— Лина ван Хамме.
— Дочь Леонарда?
— Умоляю вас, баас… Я знаю, вы человек добрый…
— Никогда им не был.
— Я знаю, вы все понимаете и…
— Ничего я не понимаю.
Возможно ли? Нет, он, наверно, просто шутит. Жеф поднял голову, пытаясь прочесть ответ на лице хозяина.
— Если я уйду отсюда без денег, я покончу с собой. Вы мне не верите?
У меня в кармане заряженный револьвер. Я не желаю, чтобы Лина была опозорена.
— Самое разумное было оставить ее в покое.
Терлинк был так же спокоен, как в ратуше, когда выкладывал г-ну Кемпенару, что он о нем думает.
— Баас, я готов на колени
— Это тебе не поможет — только будешь дураком выглядеть.
— Но вы же не откажете в моей просьбе! Что для вас тысяча франков?
— Тысяча всегда тысяча.
— А для меня это вся жизнь, честь, счастье Лины. Не верю, что человек…
— Придется поверить.
— Баас!
— Что?
Терлинк отчетливо различил в глазах молодого человека, страшную угрозу, ненависть до головокружения.
— Что, на сейф поглядываешь? Говоришь себе, что мог бы убить меня и забрать, что там лежит — многие тысячи франков, на которые можно нанять сколько хочешь акушерок?
Он огорченно вздохнул: пепел сигары осыпался, и бургомистру пришлось отряхнуть лацкан пиджака.
— Это пройдет, Жеф, ты молод.
И встал.
— Значит, отказываете?
— Отказываю.
— Почему?
— Потому что каждый обязан нести ответственность за свои поступки. Не я предавался восторгам с барышней ван Хамме, верно?
Бургомистр шагнул вперед, и Жеф попятился.
— Я давным-давно запретил беспокоить меня дома.
Собеседник Терлинка выбрался в прохладу коридора. Бургомистр щелкнул выключателем, распахнул дверь:
— До свиданья!
И дверь, выходящая на безлюдную площадь, по которой гулко разнеслись шаги Жефа Клааса, захлопнулась.
Йорису даже не пришло в голову рассказать жене, зачем приходил Жеф, а та и подавно не подумала спросить об этом. Склонившись над шитьем, она ограничилась тем, что украдкой посматривала на мужа, и с лица ее не сходило вечное выражение тревоги и уныния.
Эта женщина проплакала всю жизнь и должна была плакать до конца своих дней. Мария, надев передник в мелкую клетку, убирала со стола остатки посуды.
— Готова? — спросил Терлинк.
— Готова, баас.
Он вышел на кухню и взял эмалированный поднос с куропаткой. Держа дичь поближе к огню, он разрезал ее на мелкие кусочки и накрошил в подливу хлеба, как это делают, приготовляя корм собаке.
Потом он поднялся на третий этаж, прошел по довольно длинному коридору между мансардными комнатами. Чем дальше Терлинк углублялся в него, тем тише он вел себя, стараясь идти на цыпочках, и наконец открыл окошечко, проделанное в одной из дверей.
Тотчас же оборвался напев, или, скорее, речитатив, выводимый женским голосом. По ту сторону окошечка царила ночная темнота. Лишь с трудом там можно было различить чье-то тело, свернувшееся на постели.
— Это я, Эмилия, — кротко произнес Терлинк.
Молчание. Но бургомистр видел вперившиеся в него, словно из лесной мглы, глаза.
— Ты умница, правда? Ты большая умница? Сегодня я принес тебе куропатку.
Он выжидал, подобно укротителю, выжидающему, прежде чем войти в клетку, пока хищник полностью не успокоился.