Бурная весна (Преображение России - 10)
Шрифт:
Дивизии Гильчевского был отведен для прорыва участок в две версты; два полка - Карачевский и Усть-Медведицкий - готовились идти на штурм позиций противника, когда артиллерия продолбит для этого проходы в густой сети проволочных заграждений, ежей и рогаток, которым не причинили вреда даже и пироксилиновые шашки сапер, подползавших к ним ночью перед началом канонады.
Когда Гильчевский услышал утром о неудаче сапер, он горестно прокричал рядом с ним стоявшему своему начальнику штаба:
– Пи-ро-кси-лин не взял, - шутка, а? Вот так гадюки!.. А давно ли ножницами
Он был взбешен еще дня за два до этого и все никак не мог успокоиться: командир корпуса Федотов взял у него один полк - 404-й Камышинский - и передал его в другую свою дивизию, 105-ю, хотя она и не была ударной. У него осталось только три полка и на одну батарею меньше, чем было, - он чувствовал себя ограбленным как раз тогда, когда от него требовалось напряжение всех сил.
У него оставалось двенадцать гаубиц и пятьдесят пушек, из которых японские стреляли шимозами, дававшими слабый разрыв. Хотя Камышинский полк увез с собою тоже японские пушки, но рачительному хозяину, каким был Гильчевский, все-таки было их до боли сердца жаль, и время от времени, когда ему казалось, что работа его артиллерии слаба, он принимался ругать Федотова, остававшегося и теперь в тридцати верстах от фронта.
Все рвалось, грохотало, гремело и впереди, и позади, и около его наблюдательного пункта; кроме орудий, еще и бомбометная батарея, стоявшая между первой и второй линией окопов Карачевского полка, старалась расширять проходы.
Но если огонь противника был гораздо более беспорядочным, зато там не жалели снарядов, и гаубичный дивизион 101-й бригады глушил батареи гонведов. Гильчевский знал, что против его дивизии стояли 38-й, 68-й, 79-й и 21-й полки мадьяр, из которых один был уже обескровлен наполовину в середине апреля, но вновь пополнен, а командир гаубичного дивизиона, старый кадровик полковник Давыдов, знал расположение батарей этих полков, поставив в новые укрытия незадолго перед днем атаки свои батареи.
Как дирижер огромного оркестра, впитывал и отражал Гильчевский в порывистых движениях, в остром блеске горевших глаз, в мимике подтянувшегося сероусого лица разрушительную музыку своих орудий. Он различал действия своих донцов и туркестанцев с их горными пушками и не раз выкрикивал: "Ого, молодцы донцы!.. Так-та-ак, туркестанцы!" и кричал на ухо полковнику Протазанову:
– Что бы мы делали, если бы их нам не прислали, а? Наши чертовы шимозницы ни-ку-да!.. А донцы-то, донцы-то - прямо конфетки, а не донцы! Так и чешут!
Однако шли часы непрерывной пальбы, - на батареях обедали поочередно, стало уже тускнеть солнце, но, как ни чесали, всей гущины чересчур щедро разросшейся всюду колючей проволоки прочесать не могли, насколько хотелось; местами были просто поля проволочных заграждений шириною в сотни шагов, где предполагал Гильчевский и заложенные фугасы.
– Артиллерия должна сделать свое дело на совесть, чтобы не подвести под монастырь пехоту, - говорил он.
– Пехота пойдет безотказно, а если она на фугасах взорвется, кто перед
Ответчиком за все скверное, что могло случиться с его полками во время штурма так старательно, тоже вполне "на совесть", укрепленных позиций, он считал только самого себя, поэтому был осторожен, как никогда раньше.
Снаряды гаубиц громили легкие батареи мадьяр, проламывали, долбя раз за разом в одно и то же место, бетонированные своды блиндажей. Видно было, как взлетали там на воздух разные обломки вместе с фонтанами сырой земли. Снаряды забирались и в "лисьи норы", выкуривая оттуда врагов. Рассчитанно действовали донцы, туркестанцы и свои дивизионные испытанные наводчики скорострельных японских пушек; проходы ширились, однако наступал уже вечер этого громогласного дня, а Гильчевский не давал еще сигнала к атаке.
– Утро вечера мудренее, - сказал он Протазанову.
– Ночью пусть люди спят, и нам с вами это тоже не помешает.
– А чтобы мадьяры ночью не заплели проволоку, нужно бы продолжать обстрел, - возразил Протазанов.
– Не заплетут, врут, не заплетут!
– подмигнул ему Гильчевский.
– А для острастки - редкий огонь по проходам и осветительные снаряды из трехдюймовок - и все! Что они могут сделать при таком наблюдении? Рогатки поставить? Утром мы эти рогатки расшибем к черту - и пойдем к ним с визитами. Все устали, все мало-мало оглохли, - пусть спят!
– Подкрепления подбросят за ночь, Константин Лукич, - сказал уверенно Протазанов, но Гильчевский отозвался на это бодро:
– Если у них они есть, - милости просим! Лучше увидеть их завтра, чем послезавтра.
II
Приведя в действие большие силы, каких никогда до этого не было под его начальством, Брусилов в штабе, в Бердичеве, не мог, конечно, чувствовать себя спокойным и вполне уверенным в успехе, особенно на фронтах одиннадцатой и седьмой армий, где он за полнейшим недостатком времени не успел даже и побывать.
Он не был по натуре сухим человеком. Он всегда склонен был верить в приметы, отыскивать таинственное и непостижимое в жизни, одно время даже увлекся спиритическими сеансами, которые, впрочем, вообще были в моде во второй половине прошлого века.
Теперь он мог бы назвать себя пифагорейцем: он стал себя чувствовать во власти магии чисел. Отлично изучив по карте фронта расположение частей своей бывшей восьмой армии, он изучал также соотношение сил своих и австро-германских на фронтах Сахарова, Щербачева, Лечицкого и еще перед началом наступления говорил в штабе:
– Да, вот видите, как вышло, господа, оказывается, наше превышение в силах над противником сводится к пустякам, - сто с чем-то тысяч всего на четыреста верст по линии фронта! Ведь это совершенно ничтожно для наступающего на такие крепкие позиции... А вот Эверту создают тройное превосходство в силах! У нас едва набирается двадцать процентов перевеса, а у него целых триста!.. Да, плохо, плохо быть пасынком даже и среди главнокомандующих... Конечно, мы не старшие козыри в игре, однако же с нас начинают игру, а мы... все ли мы подсчитали как следует?