Бурвиль
Шрифт:
Когда разговор заходит об этом предмете, Бурвиль уже от него не отклоняется. Я хотела было написать, что он становится серьезным. Как будто он не всегда серьезен! Но читателю понятно, что имелось в виду, после того, как я показала Бурвиля всегда готовым смеяться, с его дурашливым лицом, по которому не скажешь, ну никак не скажешь, что он принимает себя всерьез.
Он становится серьезным. Можно подумать, что он замкнулся в себе. Это он сосредоточивается. Он весь внимание, взгляд почти в одну точку, речь медленнее обычного, голос нерешительный, глухой.
Я не уверена, что он был в восторге от бесед, в которые я его втягивала при каждом удобном случае. Человек большой простоты и естественности должен питать известное недоверие к академическим исследованиям. Тем не менее он не только не избегал их, но очень скоро увлекся ими. Потому что, преодолев сдержанность, он "попался на удочку"... Уже при нашей первой встрече меня приятно поразило, что едва был сломлен лед, он спросил, как я смотрю на
Впрочем, никакой несправедливости в этом нет, поскольку между фильмом и используемой книгой, как правило, нет ни малейшей связи (разве что на уровне сюжета). Между романом, о котором идет речь, и сделанной по нему комедией существовал такой разрыв, что не представляю себе, как я могла ответить на его вопрос...
Еще больше я была поражена тем, что он задавал мне вопросы, расспрашивал и задавался вопросами сам (хотя эта роль была для него не из самых увлекательных) из желания проникнуть в суть образа, который ему предстояло сыграть. Необычно было уже одно то, что он прочел и книгу, ведь, как правило, актеры дальше чтения сценария не идут. И не только прочел ее, но, по-видимому, и вчитался, так как один его вопрос касался небольшого абзаца, опущенного в сценарии, использовав который он мог бы углубить свой образ. Я позволю себе процитировать этот абзац - мне кажется примечательным, что именно он привлек внимание Бурвиля. Речь идет о певце, который говорит следующее: "Понимаешь, вот ты поешь, и тебя слушают люди, у которых свои неприятности, свои причины грустить или веселиться, быть счастливыми или несчастными, и только благодаря тебе и тому, что есть в твоем голосе, они забываются. Они тут сидят за столиками, они тебя слушают... Ты можешь рассмешить даже самых несчастных. Даже у самых счастливых по твоей милости может горестно сжаться сердце. В твоей власти всех заставить отдаться воспоминаниям..." Вот и все.
От Дон-Кихота к Санчо Пансе
Завершая это своего рода путешествие вокруг Бурвиля, попытаемся сказать заключительное слово об актере, человеке, наконец, о Бурвиле, поскольку, как уже говорилось, существует лишь он один, адекватный себе самому... И, пытаясь подытожить, чем же он является для нас, почему бы в последний раз не вернуться к его первому персонажу 1945 года, вся "ответственность" за который ложится целиком и полностью на него и в ком уже содержатся наметки столь различных образов, созданных им впоследствии... Мы уже давали ему характеристику: счастливый дурачок, пародия на Мсье Как Все, кто смеется над собой, быть может, чтоб не заплакать. Но ведь смысл пародии полностью исчерпать невозможно.
Большинство его монологов тех лет забыто, утрачено (потому что Бурвиль не хранит текстов своих выступлений), но мы можем расспросить свою память, которая к тому же отфильтровала, отмела ненужные детали, чтобы восстановить основное. И вот, похоже, наша память сохранила нам взгляд, благодушно устремленный вверх, и добрую улыбку, которую не в силах стереть с его лица ни одна насмешка в зрительном зале. Кажется, что эта улыбка и этот взгляд, придающие его пародии особую выразительность, да еще его сорванный голос, нерешительный, но настойчивый, - в них весь Бурвиль. Улыбка, взгляд и голос, которые, кстати, мы находим и позднее в его самых потрясающих ролях драматического плана. Он тот, кого ничто не может довести до отчаяния, писали мы выше; словом, Дон-Кихот... Тот, кто обнажает себя до конца, раскрывая перед другими душу и доверяя им свои несбыточные мечты, в которых не принято признаваться: быть любимым при отсутствии обаяния, быть большим певцом, не обладая голосом, - быть кем-то, когда при существующей социальной иерархии ты просто никто. И только порядочный глупец поверит, что можно безнаказанно выдавать другим свои мечты - хотя мечтать свойственно всем людям, - обычно хранимые глубоко в тайниках души, ведь их можно считать ахиллесовой пятой человека. И этот дуралей, который еще обездоленнее других, а потому еще смешней, раз он не только осмеливается лелеять какую-то мечту, но и поверяет ее целой толпе и, невзирая на смешки в ответ на свою откровенность, продолжает доверчиво устремлять свой взгляд к этой своей мечте, не отступаясь от нее, как Дон-Кихот не отступается от своей любви к Дульсинее, когда его ранят смешки при герцогском дворе. И смейся, не смейся, а зрителей захлестывает волна нежности к тому, кто, вопреки здравому смыслу, показывает образ человека, который поднимается над непосредственной, сиюминутной реальностью... Извечно побеждаемый, но спасающийся от своих поражений лишь отказом признавать себя побежденным. Тот, кто, подобно ДонКихоту, истерзанному, четвертованному крыльями ветряной мельницы, провозглашает свою надежду на лучшее - против всех, вопреки всем.
Через первые песни и монологи, через весь репертуар Бурвиля проходит тема человека, обманутого в своих надеждах любви и братства и смешного в своей наивности, с которой он обнародует свою слабость (как смешон Дон-Кихот,
Но эти многочисленные портреты никогда не отходят от донкихотства оригинальной лепки, и, несомненно, в этом оригинале черпают они свое несравнимое богатство. Похоже, расширяя свой диапазон способов выразительности, добиваясь высшей степени реализма, Бурвиль пришел к воплощению и образа Дон-Кихота и образа Санчо Пансы в одном лице. Он сочетает в себе эту пару, олицетворяющую противоречивое начало в человеке, которому, с одной стороны, не выжить без трезвого взгляда на вещи, а с другой - трудно жить, не устремляя взгляда к надежде, маячащей где-то далеко впереди. Бурвиль - это Дон-Кихот, переживший века, потому что он внушает людям надежду. И Санчо Панса, который знает, что Дон-Кихот не столь безумен, как это кажется. Он тот, кто, вне всякого сомнения, помогает нам жить. Наш общий друг...
Франсуа Кавильоли. Бурвиль и его долгая
борьба со смертью
( Статья была напечатана в газете "Пари матч", 1970, №№ 1121 и 1122.)
15 августа 1967 года. Велогонщики 30-х годов готовятся к пробегу по гористой трассе на юге Франции. На дне пропасти обмелевшая от летнего зноя река превратилась в ручеек. Обожженное солнцем ардешское плато пахнет душистыми травами. Один из велосипедистов стоит в стороне, сосредоточенный, готовясь к гонке. На нем черные каскетка и трико. Согнутую над рулем спину в желтой футболке украшает эмблема клуба. Немного искривленный нос, скуластое лицо. Это Бурвиль. Алекс Жоффе приступает к съемкам фильма "Велогонщики". Это история гениального изобретателя, сконструировавшего новую модель велосипеда. Он хочет выиграть гонки, чтобы избавиться от преследований судебного исполнителя Хирша. Восемь часов утра. Солнце уже припекает. Снимать крупным планом трудно и опасно. Грузовой трехколесный велосипед, на котором сидит Моника Тарбес, должен "приклеиться" к машине Бурвиля и уже не отставать. Жоффе отснял кадр, но недоволен результатом. "Прибавьте скорость, - кричит он, - плотнее друг к другу. Придется снять дубль!" Он объясняет Монике: "Ты должна ехать впритык к Бурвилю".
Снимают дубль. "Быстрее, быстрее, надо ехать быстрее". И по сей день актриса вспоминает об этом, как о кошмаре. Вдруг дело пошло. Бурвиль жмет на все педали, но ему не хватает воздуха, а трехколесный велосипед мчится за ним на полной скорости. Его переднее колесо толкает машину Бурвиля. Моника резко тормозит, но безуспешно. Бурвиль летит в кювет, а трехколесная машина, врезавшись в землю, повисает над ним, словно мост, что его и спасает. Бурвиль выкарабкивается из-под металлических трубок. В первый момент он оглушен. Его окружают усатые велогонщики в трико. Моника Тарбес в голубой юбке, черной шали, высоких ботинках, с шиньоном. Все молчат. "Я не пострадал, только побаливает нога, - говорит Бурвиль.
– Поехали, ребята". И, оседлав велосипед, он катит дальше, этот труженик кино, согласный на любой риск, с которым связано его ремесло.
В этот день смерть впервые приблизилась к знаменитому актеру. Это падение чуть не стоило ему жизни. Но, снова садясь на велосипед, чтобы напрягать все силы на дороге под нещадным солнцем, Бурвиль не знает, что оно положило начало болезни, которая станет его убивать медленно, но верно. Боль в ноге уже не пройдет. Она постепенно перейдет на спину и грудь.
В сентябре страдания вынудят его прибегнуть к массажу и подолгу принимать ванны. Бурвиль полагал, что у него ревматизм, переутомление, больные почки; он воображал, что если холить себя и лелеять, то можно отдалить смерть. "Хочу быть крепким стариком", - повторяет он. Он совершает прогулки по шесть-семь километров, соблюдает диету, делает физзарядку. Он поддерживает свое здоровье. После тридцати лет актерской карьеры он все еще верит в добро и зло: если вести себя хорошо, будешь вознагражден. Доживают же люди до глубокой старости, никогда не болея. Не будучи религиозным, он верит в существование "великого счетовода", который ведет в своей книге учет хороших и дурных дел, воздавая за них здоровьем или наказуя болезнями. Бурвиль имел право на здоровье.