Буря Жнеца
Шрифт:
Фир сказал: – Удинаас, эдурские женщины передают, что Кашены привязали все сущее к времени, обеспечив тем всеобщую гибель. Их самое страшное преступление. Но всеобщая гибель… я давно и упорно размышлял над этим… у нее не лик хаоса. На самом деле это его полная противоположность.
– Хаос преследует, – проговорил Скол без обычной своей заносчивости. – Он Пожиратель. Мать Тьма рассеяла его армии, его силы, и они желают воссоединиться, ибо когда это произойдет, никто – даже Мать Тьма – не сможет их победить.
– У Матери Тьмы должны были быть союзники, –
Фир Сенгар чуть склонился вперед: – Удинаас, как ты заметил, что нас преследует Менандора?
– Рабам приходится оттачивать каждое чувство, Фир Сенгар. Потому что наши хозяева – негодяи. Хозяин может проснуться с зубной болью, став жалким и злым – и уже в полдень семья рабов претерпит ужасную судьбу. Погибнет муж, или жена, или оба. Кого-то убьют, изуродуют, ослепят – все несчастья стоят в тени и ждут нас.
Он не думал, что сумел убедить Фира. Жалкие аргументы. Да, отточенные чувства могут взъерошить ему перышки и намекнуть, что кто-то идет по следу. Но это не то же самое, что опознать в преследователе именно Менандору. «Я стал беззаботен. Раскрылся. Я хотел выбить глупцов из равновесия; но это сделало их более опасными. Для меня.
Теперь они понимают – или скоро поймут – что бесполезный раб идет не в одиночку».
Хотя… пока никто из них не готов бросить ему вызов.
Она разостлала скатку, улеглась – хотя спать не собиралась. Тьма, которая не тьма. Свет, который не свет. Рабы, которые могли бы стать господами. А где-то впереди нависают грозовые тучи, полные грома, молний и багрового дождя.
Она подождала, пока дыхание раба не успокоилось, не выровнялось, войдя в ритм тяжелого сна. Совесть больше не бунтует. Удинаас владеет тайнами, достаточными, чтобы оправдать всё. Он никогда не выходил из рабства; сейчас его госпожой стала Менандора, тварь по любым оценкам столь же подлая, хитрая и жестокая, как и остальные члены этой семейки почти-что-богов.
Мокра пробудился, зашептал внутри, свободный как блуждающая мысль, не привязанный к костистой раковине плоти и даже к привычным тропкам разума. Щупальце поднялось, повисло в воздухе над ее головой; она придала ему форму змеи – голова мотается, язык мелькает, отыскивая запах Удинааса, самой его души – туда, скользнуть ближе, коснуться.
Горячо!
Серен
Лихорадочные сны, огонь души Удинааса. Он пошевелился под одеялом.
Нужно быть более осторожной, нужно понять сущность придуманной ею змеи. Скользнуть снова, приблизиться к самому краю разожженного горна… прорыть норку под горячим песком. О, тут тоже боль – но это не кузница его души, вдруг поняла она. Это мир, в который затянул его сон, царство слепящего света…
Ее глаза открылись. Устрашающий, рваный пейзаж. Валуны, обожженные до красноты. Густой, спертый воздух – словно она попала в гончарную мастерскую. Над головой слепяще-белое небо.
Удинаас брел, спотыкаясь, в нескольких шагах впереди.
Она послала змею скользить за ним.
Сверху пронеслась громадная тень – Удинаас повернулся и вскинул голову – тень проплыла снова – дракон в золотой и серебряной чешуе распростер крылья, скользнув прямо над головой – и миг спустя пропал.
Удинаас ожидал его возвращения. И увидел дракона вновь – тот уже превратился в малую искорку, порхающую в небесах мошку, уже исчезал из вида. Раб – летериец закричал вслед, но Серен не поняла, звучит ли в голосе ярость или удивление.
Никому не нравится, когда его игнорируют.
Рядом со змеей внезапно зашуршали камни; она испугалась и подняла голову. Женщина. Не Менандора. Летерийка. Изящная, волосы такие светлые, что кажутся белыми. Она осторожно кралась к Удинаасу. Каждое движение выдавало натянутые нервы.
«Еще одна незваная гостья…»
Удинаас всё не сводил взора с опустевшего неба. Серен видела, как летерийка подбирается все ближе. В пяти шага она выпрямилась и провела рукой по нечесаным, иссохшим волосам. Голос страной пришелицы был полон гнева. – Я искала тебя, любимый!
Он не повернул головы, даже не шевельнулся – но Серен заметила что-то новое в положении плеч и шеи, в том, как он держится. В ответе прозвучала насмешка: – Любимый? – Вот тогда он и встретил ее взгляд – взглядом безумца. В этот мире огня он казался неуместной, дерзкой льдиной. – Я уже не трепетный заяц, Пернатая Ведьма. Да, я вижу твою провокацию. Ты призывно смотришь, изображаешь искренность, доверие; но за всем этим можно различить откровенное презрение. К тому же, – добавил он, – я слышал, как ты тайно подбиралась поближе, чуял твой страх. Чего тебе нужно, Пернатая?
– Я не чувствую страха, Удинаас.
«Да, это имя. Пернатая Ведьма. Та рабыня, что бросала Плитки. О, между ними произошло много такого, чего никто посторонний не поймет».
– Нет, чувствуешь, – настаивал Удинаас. – Потому что ожидала застать меня одного.
Рабыня застыла, неловко пошевелив плечами: – Любимый, Менандоре нет до тебя дела. Мог бы и сам понять. Ты всего лишь оружие в ее руках.
– Едва ли. Я слишком хрупок, заржавлен, зазубрен, чтобы стать оружием.