Буря
Шрифт:
С яростью ворвался в избу порыв снежного ветра; закрутился по горнице, отчаянно завизжал в ставнях. Орки посчитали, что нечего отвечать таким ничтожествам, как эти мужики. Один из них подошел к связанному Сикусу, легко поднял его, и перекинул через плечо, так что голова тщедушного человечка, при каждом шаге, сотрясалась и ударилась о кольчугу.
И тут, когда его понесли его к выходу, и мог он видеть только усеянный осколками пол, догнала его девочка. Он, свешиваясь с плеча, смотрел на нее сверху вниз, и их лица почти соприкасались. Жутко было смотреть в это окровавленное, разбитое детское личико. Жутко было видеть, что один глаз в темно-синей, еще кровоточащей опухоли. Но страшнее всего было смотреть во второй
Ему было страшно, и в то же время дух весь трепетал, от огромной, никогда им ранее не испытанной нежности, и сострадания — от того, в что в этом взгляде, он видел и нежность огромную, и любовь неземную к нему, к Сикусу. И она шевелила своими разбитыми губами, и перекрывая ругань, и вой ветра, летел ее мягкий, тихий голосок:
— Вы простите меня. Простите, что не поверила вам. А я так хотела вырваться. Вы, ведь, понимаете, почему я хотела вырваться?.. Вы мне только скажите: ведь есть иная, счастливая жизнь; совсем не та жизнь, которой мы здесь все живем?.. Скажите, только скажите — я на всю жизнь запомню. Я вырвусь; я клянусь, что вырвусь?.. Ну — ведь, есть иная жизнь?.. Да?.. Да?!
— Есть, есть; конечно же есть. Такая счастливая, светлая жизнь. Есть хрустальные города; есть любовь — много всякого счастья есть; и жизнь прекрасна! — в страдании, все еще созерцая ее, выкрикнул Сикус, и в это время его донесли до выхода.
— А ты куда?! — нервно взвизгнул «оборотень». — А ну назад, стерва! Наш разговор еще не окончен! Ты…
До этого мгновенья, Сикус все созерцал это око, и понимал, что в этом теплом, ясном свете и есть его спасение. Он понимал, что это девочка действительно могла вырвать из мрака его душу; и он любил ее, как родную дочку, которой никогда у него не было. И вот выкрик этот показался ему настолько чудовищным, что он умудрился вывернуться на плече несшего его орка, и с ненавистью взглянув в бешеные и испуганные глаза оборотня, прохрипел:
— Не смей к ней прикасаться! Слышишь ты, негодяй?!.. Я еще вернусь! Тогда ты пожалеешь, что на свет родился!
«Оборотень» застыл от неожиданности, потом — стал багроветь, и, наконец, закончилось все пронзительным безумным рыком. Сикус решил, что он сейчас броситься и вцепиться в него; ну, ничего — тогда бы Сикус тоже схватился с ним. Во всяком случае, ярость в этом тщедушном человечке была воистину волчья.
Орки с хохотом остановились, развернулись, заорали наперебой:
— Да — он еще вернется!.. Он покажет тебе!.. Он всех вас в бараний рог скрутит!.. Ждите со дня, на день!.. Ха-ха-ха!
Мужики в исступлении кивали, но предводитель их без разбору выкрикивал ругательства, и видно, в зверской своей ярости бросился бы или на Сикуса, или на орков, но его опять сдержали.
А девочка обхватила голову Сикуса своими теплыми маленькими ручками, и, тихо плача, зашептала:
— Они теперь меня совсем забьют. Видите: пришлось им так перед орками унизиться, и они теперь всю злобу на мне… и на сестрах моих сорвут.
Тут она кивнула на пятерых или шестерых девочек и девушек, возрастом лет от десяти до двадцати, которые все это время просидели, зажавшись в угол между стеной и печкой, противоположный тому углу, в котором лежал Сикус. Они сидели, тесно прижавшись друг к друга, и все они глядели забито, затравлено даже. На лицах некоторых из них были остались следы побоев, старые шрамы. Лицо одной девушки, лет шестнадцати, было ошпарено чем-то, и все распухло, и налилось болезненной краснотою. Одеты они были в какое-то жалкое, грязное рубище, все чрезвычайно тощие, костлявые.
В их взглядах не было не только злобы, желания как-то исправить свое жалкое положение, но даже и какой-либо мысли, кроме этого животного, смеренного страха; и ясно было,
Орки все еще потешались, а девочка шептала Сикусу:
— Ну, мне то больше всего достанется — они то видите какие? А тут скажут, что я виновата!.. Ох, что ж они еще то со мною сотворят?.. Зачем же я здесь родилась, когда здесь все такие… я же совсем в другом месте должна была родиться… Как бы хотела я вырваться теперь на поле, лечь на снежочек, обнять его, да лежать, лежать… Снежочек, он такой мягкий; сначала только холодно, ну а потом — согреюсь; и засну сладко-сладко… Хотя, что ж я говорю?!.. Я так жить теперь хочу. Ведь, вы, дяденька, сказали, что есть иная жизнь. Ну, вот теперь я точно знаю, что есть, к чему стремиться. Только вот что же они со мной еще сделают. Только бы в живых остаться. Дяденька, дяденька — вы пообещайте, что за мною вернетесь.
И тут такая ярость в душе Сикуса вспыхнула, такая жажда избавить девочку от этих чудовищ, такое страдание к этой девочке, что он нашел в себе силы для могучего рывка. Это действительно был очень сильный рывок — его напряженные мускулы разом распрямились, и он выскочил из лап орка. Связанный, повалился он на пол, и, словно змея извиваясь, пополз к «оборотню» — он рвался к нему болезненными, страшными рывками, и от каждого рывка казалось, что должны были не выдержать, переломаться кости в его теле. При этом он ревел беспрестанно:
— Ну, что же ты?! Хорош ты маленькую девочку бить?! А вот со мной ка!.. А я тебе сейчас, сволочи такой подлой, горло перегрызу!.. Мерзавец! Сволочь!
Сикус тоже пришел в звериную ярость, и действительно, намеривался перегрызть ему горло. «Оборотень» услышав его крики, побагровел, так, что на него уж и смотреть было невозможно. Он зарычал, и одним махом разметал тех мужиков, которые были его сыновьями.
Этот «оборотень» был вне себя от бешенства, на Сикуса, за то, что все кончилось так унизительно для него, что вместо вознагражденья получился погром; и вот он с воплем: «Я ж тебе самому перегрызу!» — прыгнул на Сикуса. Он обрушил на тощую спину страшный сил удар, так что едва позвоночник не переломил; ну а Сикус, вывернувшись, хотел вцепиться ему в горло, но не достал и вцепился в грудь, и с такой силой, что тут же заструилась кровь.
«Оборотень» взвыл, перехватил Сикуса за шею, и сломал бы ее, если бы в это мгновенье не подоспели орки. Первый из них налетел, и обрушил удар своего закованного в броню кулака в висок «оборотня» — удар был так силен, что тот отлетел на несколько шагов — он попытался подняться, но кровь уж залила половину лица, и туша эта с грохотом повалилась на пол.
Полная женщина в углу, распахнула рот, набрала воздуха для вопля, однако, так и не решилась — затравленно взглянула на орков, и повалилась, вслед за супругом своим в обморок. Сикуса вновь подняли; наскоро осмотрели, и вновь перекинули через плечо, на этот раз без остановок понесли к выходу.
Надо сказать, что дверь, все это время стояла распахнутой, и врывающийся в нею снежный ветер, в добавок к тому ветру, который влетал через разбитое окно, уже вымел весь жар из избы, стало даже холодно, возле у окна и у порога намело значительные сугробы — ведь на улице то неслась сильная метель. Пламень в печи уже некоторое время жалобно трепетал, и вот, вместе с очередным холодным порывом, ворвалась в комнату некое темное облачко, которое никто толком и разглядеть не сумел; со звуком, похожим на злобный смех, метнулось это облачко к печи; накрыло собой груду углей. Раздалось пронзительное шипенье, после чего всякий свет померк, и стало так же темно, как было на улице — только скопища снежинок вырывались из этого мрака, и вихрились, уже не тая.