Буря
Шрифт:
— Я должен вырваться! Должен… Нет такой силы, которая удержала бы меня от встречи с Вероникой!.. Что же это за начертанье такое?!.. Что ж оно так жжет, так мучит?!.. Я… Да я одними стихами из этого кольца вырвусь.
И вот он, простирая в этой кровавый пламень руки, закричал:
— Не удержать вам человеческой свободы: Ни волей рока и не тяжестью судьбы; Так неба этого сияющие своды, Пронзаются сиянием звезды! ЛюбовьЭто были всего лишь очередные строки, из того бессчетного множества, которое заполняло пылающее его сознание. Он хотел кричать еще, но, как раз в это время догнали его, мечущегося по снегу, воины, во главе с двумя сынами Троуна, и именно два этих воителя подхватили его, поставили на ноги. Они, впрочем, не знали, что говорить, и смотрели на Робина и с изумлением, и с некоторым страхом: воины же остановились черную стеною, и вновь ни единого звука не издавали, но все ожидали чуда — что вновь закричать Робин этим своим небывало мощным, чувственным голосом: «Любовь!» и… а что будет потом они даже и представить себе не могли — только верили: будет что-то прекрасное, много лучшее, нежели вся их прошлая жизнь.
Робин уже не пытался никуда бежать, не пытался и вырваться, только рыдал, а единственное его око было закрыто.
— Ладно. — промолвил один из братьев. — Пойдем — ты должен уложить ее на погребальный костер.
— Да. — тихо прошептал Робин. — Только вы уж теперь отпустите меня — я и сам дойду.
Его отпустили — он сделал несколько шагов, но его сильно качало из стороны в сторону, он и упал бы, если бы его не подхватили.
— Отпустите, пожалуйста. Я сам справлюсь — я должен…
Он постоял некоторое время, сотрясаясь, прикрыв лицо руками, и все тысячное воинство не издавало ни звука — никто и пошевелиться не смел, боясь упустить драгоценное слово, которое он вот-вот должен был вымолвить.
— Как начертанье рока все же властно — властно; Пока мы живы, в силах что-то изменить — А так, порою, кажется — да будто все напрасно, Так будто реку мы пытаемся испить. Как и в реке, все движется к единой цели, Так в жизни слито: судьбы, жизни, города; Как и в природе — все цвета в единой акварели, Так и в скопленье звезд горит твоя звезда. И, кажется, все судьбы, все стремленья, Пред вечностью сливаются в одно; Так и в весеннем, звонком птичьем пенье, Услышать чувства каждой птицы не дано…Когда он подошел к Мцэе, когда, нагнувшись, легко, будто ничего и не весила она, подхватил ее на руки, по воинским рядам прокатился некий торжественный рокот, и можно было разобрать такие слова: «Это великий чародей. Своим голосом он опьяняет… Да-да — чувствую сейчас в себе такие силы, что и волком бы обратился… Волком?! Нет — я бы орлом, и полетел бы!.. Как же опьянил он нас, и какое это драгоценное вино —
Между тем, Робин вместе со своею ношей, взошел, по ступеням, на деревянный настил, на котором уже были разложены были падшие воины; там, среди этих тел, уложил и ту, которую называл «сестрою», и лик которой казался ему прекрасным. Он склонился над ней, и зашептал:
— Когда мы шепчем слова прощанья мертвым, мы уже не знаем — слышат ли они нас… Нет — наверное, слова не слышат, но вот чувства все пред ними раскрыты, и ты сейчас видишь мое сердце… а, быть может, и не видишь… Да что гадать… Да только вот больно мне, что дальше то, дорогой этого мира, пойду уже без тебя, и нескоро, ох как нескоро нам новая встреча предстоит. Так хочется избавиться от этого предначертания, которое так тяготит, и, в то же время — этот рассказ, который сам собою пришел, говорит, что уж было такое в этом мире, и, ведь, тоже хотели они иной судьбы, но все же — свершилось — стали двумя призраками, стали летать над степями, над горами…
Он осыпал ее лик поцелуями, и вновь, так ему захотелось, чтобы, все-таки, ожила она, что почудилось движенье — будто бы око ее легонько, легонько дрогнуло.
— Да, да — я все-таки в глубине сердца верил! Мало ли, что они говорили, а вот я то знал, что все-таки осталась в тебе эта искорка! Прости же меня, за то, что посмел этому убежденью поддаться, но теперь то — все позади… Теперь то поднимешься ты, и заживем мы счастливо, сестра моя, назло этому року!
— Пора уже! — прокричал один из сынов Троуна, который стоял возле дров, с зажженным факелом.
— Да, да. Конечно же — сейчас иду! — отвечал Робин.
И он, действительно, пошел к ним, но, при этом, нес на руках Мцэю, и говорил:
— Зря вы меня убеждали, а во мне то, оказывается, веры мало… Как же я хоть на мгновенье мог усомниться; ну, конечно же она жива! Эй, приведите сюда лекаря! Скорее же — ей, ведь, лекарь нужен!
Говорил Робин таким убедительным голосом, что невозможно было ему не поверить; и те, кто совсем недавно видели, что Мцэя мертва, теперь верили в противоположное. Подбежал лекарь, склонился над нею, и долго пытался найти хоть какие признаки жизни.
Робин, все это время говорил:
— …Быть может, она действительно близко к смерти была, но, ведь, стоило мне только сказать слово священное, так и вернулась к ней жизнь. Неужели не понимаете какая великая в этом слове сила! Быть может, даже и начертание судьбы удастся изменить… Да — я верю, что будет это черное кольцо разорвано; ну а вы теперь пойдете не воевать, но руки распахнуть — обнять всех их, как братьев, как сестер своих…
— Ну, все — довольно. — прервал его один из братьев. — Это уж лишнее. Идем мы войной, и будут истреблены все враги.
Тем временем, лекарь все-таки убедился, что Мцэя мертва. Он сообщил об этом Робину, однако, тот и слушать его не стал, пошел дальше, через эту, пышущую кровавым светом толпу; да так бы и унес ее, если бы, все-таки, не был остановлен сыновьями Троуна.
— Довольно. Иначе, несмотря на тот подвиг, который все мы в недавнем времени узрели, придется связать тебя как помешанного; ибо во всех речах начавшихся с этого утра, несмотря на кажущуюся силу их — одно безумие. Хотя, можно понять, отчего все это происходит — конечно, гибель возлюбленной… Поверь — существует великое множество «сестер» не хуже ее, даже и наоборот…