Буря
Шрифт:
В гробе лежала молодая девушка, и сразу же бросилось в глаза то, что волосы ее были столь же черны и густы, как и материя на которой склонила колени Нэдия. Лицо покойной было облачено серебристым светом, а глаза ее — глаза ее были широко раскрыты. Белые, белые — ослепительные белки; а зрачки — черные до пронзительности; казалось — стоило только к этой черноте приблизится, и она бы схватила, засосала в свои глубины. Это были живые глаза, они должны были двигаться, и ужасающим было то, что они все-таки не двигались, что взирали этой чернотою прямо на Нэдию — а Нэдия ждала, что они должны дрогнуть… Она и с ужасом, и с трепетом выжидала этого мгновенья… Ничто не изменялось, было так тихо, будто была она заперта с этим гробом, где то в толщах земли, где отродясь не рождалось никакого звука, где все пребывало недвижимым… Росло
И вот она поняла, что зрачки расширяются — плавным, неудержимым движеньем, как расширяются они у зверя. Наконец, не стало белков — остались только эти два черных пятна, вокруг которых разливалась одна непроницаемая, густая тень.
И вновь тянулись мгновенья, в которых не было ни звука, ни движенья. И вот она поняла, что-то ледяное обхватило ее руку. Рывком попыталась высвободиться, но это ей не удалось, и тогда же к ней вернулось зрение: прямо перед собою увидела она лицо отвратительной старухи — вытянутое, покрытое бородавки и морщинами, с огромным кривым ртом, из которого торчало несколько огромных темно-желтых зубов-клыков; нос был огромным, он изгибался костяным горбом, и вытягивался ниже подбородка; от тела же исходил нестерпимый смрад. Два ока были распахнуты, они двигались в своих орбитах, и были там какие-то блеклые, уродливые цвета — казалось, что — это не глаза, а два гнойника. Вот, словно черви, зашевелились губы, и раздался шипящий голос:
— Ну, поцелуй же бабушку…
Нэдия вскрикнула, попыталась вырваться, однако, когтистая, леденящая лапа, продолжала сжимать ее руку, и вот потянула к себе. «Нет! Нет! Нет!» — в ужасе кричала Нэдия; она понимала, что этот поцелуй должен отнять у нее жизнь, и это-то страшило ее — ведь так страшно потерять молодую жизнь, когда есть кто-то так сильно любимый; как это жутко — уйти куда-то, откуда уже и нельзя вернуться, и оставить этого любимого здесь. И она вырывалась из всех сил, и уже чувствовала, как кровь, стекая из разрывов на руке, жжет ее замерзшую руку: «Отпустите же! Что вам надо?!». А в ответ было:
— Поцелуй. Всего лишь один поцелуй…
Тогда Нэдия совершила еще один рывок: все то силы, в рывок этот выложила, и, хоть рука ее была разодрана — ей удалось высвободиться. Она повалилась спиною, и тут почувствовала, что саван под нею шевелиться — быстро обернулась, и тут увидела, что не саван это вовсе, а длинные волосы лежащей в гробу ведьмы. Волосы эти пребывали в постоянном движенье, все шевелились, извивались, и цвет их уже был не черный, но седой. Вот она попыталась отдернуться, однако, волосы изогнулись, обвились вокруг рук, ног; крепко, словно веревки, стиснули, и тут же, рывком, подтолкнули к гробу — вновь леденящая длань перехватила ее у запястья, вновь стала притягиваться — холод расползался по телу Нэдии, сковывал движенья, и, хоть она еще и пыталась высвободиться — это были слишком слабые рывки — уродливый лик все приближался, от смрада кружилась голова; шипенье неслось беспрерывной волною: «Один поцелуй… Только один поцелуй…»
— Пожалуйста, вы не должны… Вы, ведь жизнь у меня отнять хотите!.. Так вот, знайте, что я люблю!.. Неужели же вы никогда, никогда не любили?!.. Отпустите — я не могу без него… Я должна жить!..
Но ведьма только усмехнулась — затем последовал последний и самый сильный рывок — Нэдия уткнулась губами в эти дышащие смрадом губы, и…
Тут кошмар этот прекратился. Некая сила откинула ее в сторону, и она поняла что упала спиною в снег, холодные прикосновенья которого свежили разгоряченную голову, прохладцей обволакивали разодранные руки. Она долго любовалась звездным небом: россыпями светил, Млечным путем. В этой зияющей черноте было бессчетное множество крапинок, но каждая то крапинка сияла великой силою, и чем больше она смотрела, тем больше этих крапинок открывалось. И она шептала, чувствуя обжигающий холод на губах:
— Какое полотно… Человек, который думает, что может все — пусть только взглянет в эту высь, пусть только посмотрит на это полотно, где каждая ниточка, все им созданное вбирает — пусть полюбуется,
Она все молила звезды, и с каждым мгновеньем все больше разгоралась ее любовь к Альфонсо. Еще недавно из всех сил бежавшая от него, теперь она жаждала быть рядом с ним — и теперь то уж поклясться ему в вечной любви.
Но вот стал приближаться блекло-желтый свет факелов, и один из них, точно вновь вспыхнувшая, близкая звезда, засиял прямо над головою Нэдии. Некто склонился, подхватил ее за руку, помог подняться.
Она оглянулась, обнаружила, что ее окружают те самые «призраки» в темных одеяниях, которые шли в процессии. Теперь они сняли капюшоны, и оказались совсем не «призраками», но людьми с плотью и кровью; лица их были бледны, испуганны — а тот, кто подал Нэдии руку был древний старец с длинными и жидкими седыми волосами, слепые глаза его заплыли — и видно было, что доживает он свои последние дни.
Он склонил голову перед Нэдией, и проговорил негромко, почтительно:
— Спасибо тебе…
— За что же меня благодарить?
— За эту жертву, хоть нам и не ведомо, почему решилась ты на нее.
— Какую жертву? — переспросила Нэдия, и вновь почувствовал ужас. — Нет, нет — я вам ничего не жертвовала. Я… Я какая была, такая и осталась!.. Я молодая, я живая, я Люблю… Нет, нет — ничего я вам не жертвовала, и жертвовать не собираюсь!
— Но ты уже исполнила предначертанье! — торжественно изрек слепой.
— Какое предначертанье?! — вскрикнула Нэдия.
— Моей Ворнеи привиделся сон, будто смерть придет за ней. Ах, дух ее неспокойный, знавшийся и с ветрами, и с волками, и с огнями, и с орлами — ему, неприкаянному, грозило веками витать в этом воздухе, выть вместе с метелью, реветь вместе с ударами грома. Но в том же видении привиделось ей — чародейке моей, супруге моей вековечной, что на похороны прибежит некая девица, и подарит ей единственный поцелуй, а в поцелуе том вся ее молодость, и вся ее красота — все выйдет — все моей супруге передастся, и станет она такой же красавицей, каковой ты ее, должно быть, в первое мгновенье там увидела…
— Нет, нет! Вы лжете! Вы… — тут она схватилась руками за лицо и, обнаружив прежние черты, продолжала выкрикивать. — Лжете! Лжете! Я прежняя… Если бы я хотела пожертвовать — я бы пожертвовала, но я не хотела — и не было, слышите — не было никакой жертвы.
— Нет таких слов, чтобы выразил я, глава нашего рода, благодарность тебе; теперь, в оставшиеся девять дней все, что у нас есть — все в твоем распоряжении, можешь повелевать нами.
— Какие девять дней?!
— С поцелуем, семя молодости перешло к ней — девять дней, она будет лежать недвижимая, но ни синеть, ни гнить; а все хорошеть, и, наконец, на девятый день, поднимется она из гроба — в то же мгновенье ты пойдешь бездыханной. Все эти девять дней, пока она будет хорошеть, ты будешь превращаться в старуху. И ты должна была это знать, потому мы и не помешали тебе — ты подбежала к гробу, ты склонилась над ним — предначертанье вело тебя. А я теперь должен надеяться, что некий юноша или муж, обнимет меня за плечи — пожертвует и своей молодостью, дабы я был достоин молодой жены…