Буря
Шрифт:
— Зачем же нам еще союзники, когда уже есть татары, ясновельможный? Войско разбито… теперь мы справимся с ляхами и сами.
— Татары — не христиане, — возвысил голос гетман. — Ведь сколько получили добычи, кажись, можно было б заткнуть самую ненасытную глотку, а вот не дальше как вчера мне донесли, что они бросились разорять наш край; сожгли Махновку, Глинск, Прилуки {129} .
— Война… что делать, гетмане? — попробовал еще раз осторожно Выговский поколебать решимость Богдана.
129
Татары... сожгли Махновку, Глинск, Прилуки. — После Корсунской битвы основные силы татарской орды с добычей возвратились в Крым. Вопреки
— С врагами, но не с союзниками, — возразил строго Богдан и стал просматривать грамоту.
— Так… так, — повторял он время от времени, кивая одобрительно головой.«Отдаемся вам с нижайшими услугами, — кончалась грамота, — если ваше царское величество услышишь, что ляхи сызнова на нас хотят наступить, поспешайся с своей стороны на них наступить, а мы их, с божьей помощью, возьмем отсюда, и да управит бог из давних лет глаголемое пророчество, что все в милости будем» {130} .
130
Татары... сожгли Махновку, Глинск, Прилуки. — После Корсунской битвы основные силы татарской орды с добычей возвратились в Крым. Вопреки договоренности с Хмельницким, татары захватывали в плен не только поляков, а и украинцев, оказывали всяческое противодействие украинскому народу в его борьбе. Иногда дело доходило до боев между татарами и украинскими повстанцами.
— Аминь! — произнес вслух Богдан и, склонившись над столом, омочил перо в чернила и подписал крупными буквами: «Богдан—Зиновий Хмельницкий, войска Запорожского гетман, власною рукой» {131} .
— Ну, нового что? — справился он.
— Кодак сдался {132} , — ответил Выговский.
— Не может быть!
— Сам сдался… Нежинцы осадили, и когда подложили мины, старый волк Гродзицкий сам выслал им ключи.
— Ты позовешь ко мне победителей, клянусь, это стоит царской награды! Ха–ха–ха! — зашагал широкими шагами гетман, радостно потирая руки. — Жаль, что старый Конецпольский не дожил до этого дня! А Иеремия? Ух, осатанеет! Они тогда издевались над нами, показывая эту твердыню. Думали, что она пригнетет нас, как камень утопленных на дно… Но не сбылось… Ха–ха–ха! «Что создано руками, то руками и разрушено может быть», — сказал я им тогда, и свершилось: упал Кодак! И не один еще Кодак упадет! — остановился он перед Выговским с возбужденным лицом и высоко вздымающеюся грудью. — Так, пане Иване: «Унижу сильные и возвеличу слабые!» Иди готовь послов, пусть едут с богом, — поднял он обе руки, — да чтобы зашли еще ко мне перед отъездом.
131
Богдан-Зиновий Хмельницкий, войска Запорожского гетман, власною рукой. — На оригинале письма к царю от 8 июня подпись такая: «Вашему царскому величеству найнизшие слуги, Богдан Хмельницкий, гетман с Войском его королевской милости Запорозким».
132
Анахронизм: Кодак был взят отрядом, возглавляемым Максимом Нестеренко лишь 16 сентября 1648 г., после четырехмесячной осады.
Выговский низко поклонился и, взявши грамоту, вышел из палатки.
Гетман остался один; несколько времени он молча смотрел вслед удаляющемуся писарю, затем тихо прошелся по палатке и тяжело опустился на лаву. Выражение гордости, уверенности, величия мало–помалу сбежало с его лица и заменилось отпечатком глубокой грусти.
Его вывели из задумчивости чьи–то легкие шаги. В палатку вошла Ганна; лицо ее за эту неделю сильно осунулось, но глаза смотрели добро и энергично.
— Ну, что, Ганнусенько, — встал ей навстречу Богдан и взял за обе руки девушку, — одначе ты побледнела, любая, что это значит?
— Хлопот много, дядьку, — ответила уклончиво Ганна, опуская глаза, — лечила раненых… Умирал Комаровский, которого
Богдан усадил Ганну рядом с собой; с минуту он молчал, не спуская с нее глаз, собираясь, видимо, сказать что–то решительное, и затем заговорил взволнованным голосом:
— Слушай, Ганно, голубка моя тихая, я много виноват перед тобою. Но погоди, дай время, все успокоится, — провел он рукою по лбу. — Да, видишь ли, господь послал мне двух ангелов на моем жизненном пути: один толкал меня на все злое, приковывая нечеловеческою, непреоборимою прелестью бесовских чар, и он отошел, отошел, Ганно, а светлый, — притянул он к себе ее голову, — светлый остался со мной!
— Мий таточку, коханый, любый! — захлебнулась Ганна и, опустившись перед ним на колени, припала со слезами к его руке.
Перед палаткой послышался яростный шум. Среди вспыхнувшего вдруг гама раздавались отчаянные проклятия, крики, угрозы; видимо, какое–то возмущающее известие упало, словно ядро, среди лагеря и взбудоражило всех козаков. Богдан поднялся было, чтобы направиться ко входу, но в это время влетел страшный и мрачный, как черная туча, Кривонос.
— Гетмане, — произнес он отрывисто, — я хочу поговорить с тобой.
— Оставь нас, Ганно! — произнес Богдан.
Ганна поспешно вышла.
— Ну, что? Что такое? — подошел он встревоженный к Кривоносу.
— Ярема выступил {133} .
— Сам на сам?
— Да, с ним панских войск восемь тысяч да свои три. Идет к Переяславлю… Только что прибежала сюда кучка поселян, спасшихся от его казни… От ужаса их волосы поседели за одну ночь, мозг помутился… К нему стекается со всех сторон перепуганная шляхта. Собака кричит, что сам усмирит нас своею саблей, как бешеных псов! Все жжет, все рубит на своем пути…
133
Ярема выступил. — Перед Корсунской битвой Ярема Вишневецкий с 6 тыс. своего войска шел на помощь Н. Потоцкому. Узнав о разгроме польского войска, он 20 мая переправился на Правобережье. Левобережная Украина в то время была охвачена восстанием, жолнеры-украинцы покинули Вишневецкого и присоединились к повстанцам. На Правобережье, в частности на Волыни, Вишневецкий жестоко подавлял восстание. Хмельницкий послал против него М. Кривоноса с 10 тыс. (по сведениям А. Киселя) казаков. Бои между ними происходили в июне — июле 1648 г.
— Иуда! Отступник, проклятый богом! — вскрикнул бешено Богдан. — На кол, на кол его! Собакам на растерзание; татарам на потеху… Слушай, Максиме, — заговорил он торопливо, беря Кривоноса за борт жупана, — позови мне Кречовского… пусть собирается немедленно и завтра же выйдет на Ярему в поход.
— Нет, батьку, нет! — схватил его Кривонос за руку и заговорил диким, задыхающимся голосом. — Если у тебя есть бог в сердце, отдай Ярему мне! Ты знаешь все, знаешь те страшные раны, которыми он пробил мое сердце и искалечил меня на всю жизнь. Нет у меня через него ни бога в сердце, ни счастья на земле! Одною мыслью живу я все время: помститься над ним! Всю жизнь, Богдане, я ждал этой минуты, приготовлял восстание, подымал народ, топил свое сердце в горилке, чтоб не дать подняться тому горю, от которого не было бы спасенья и в пепельном огне! И чтоб теперь… теперь… когда все это здесь… в руках… близко… утерять его?! Нет! Нет!
Кривонос замолчал; дыхание шумно вырывалось из его груди, ноздри раздувались, на багровом лице рубец выделялся страшною синею полосой.
— Твоя правда, друже, — произнес после долгой паузы Богдан, — не имею я права отказать тебе… ты заслужил того своею страшною мукой: бери его — он твой!
— Богдане! Батьку! До смерти! — бросился к Богдану Кривонос и заключил его в свои бешеные объятия. Несколько мгновений он не мог придти в себя от охватившего его бешеного восторга.
Друзья обнялись еще раз.
— А теперь, — продолжал Богдан, — останься, я послал созвать всех старшин, прибудет и славное лыцарство татарское, сейчас соберутся, выпьем перед прощаньем по доброму кубку вина. Да вот и они, — заметил он входящих в палатку Богуна, Чарноту, Нечая, Кречовского и других.
— Ясновельможному гетману слава! — приветствовали Богдана старшины.
— Товарыству! — ответил он радостно на поклоны старшин.
— Что ж, все готовы к отъезду?
— Все, батьку! — зашумели разом многие голоса.