Бусый волк. Берестяная книга

Семёнова Мария Васильевна

Латгери с трудом удержал готовую родиться улыбку. Страха не было. За свою недолгую жизнь он уже не раз умирал. И знал, что это далеко не самое страшное, что с человеком может случиться. Если Волки убьют его, это будет хорошая смерть! Отец Мавут будет гордиться!

Волки продолжали яростно спорить, мальчишка вслушался и понял: гораздо больше было всё-таки тех, кто считал, что его следовало предать справедливости леса, а самим добивать евшего с ними хлеб было грешно.

Что ж, тем лучше! Лес не прикончил его, когда он был совсем плох, а уж нынче, когда по спине и рукам разбегается живое тепло… Он сумеет продержаться до прихода Владыки, он поползёт

навстречу Мавуту!

Отец придёт за ним обязательно.

Придёт, и тогда эти Волки взвоют по-настоящему. Они ещё не знают, что такое беда.

Скоро узнают…

— А всё Бусый, — вдруг сказал кто-то. — Он ведь эту падаль в лесу нашёл! Не дал сдохнуть! Эх, Волки, жили мы, не тужили…

— Заткнись, — поморщился Севрюк.

— А ты меня не затыкай, — продолжал тот же голос. — Или я не так что сказал? Змеёныш, чуть всех нас не угробивший, — раз! Каменную Осину свалил, Бучило растревожил — два! Мальчишка-упырь, в лесу найденный, — три! Мало вам, Волки? Ещё хотите?

— Ты-то пуще всех со Змеёнышем ратился, — подбоченилась большуха. — Что-то голоса твоего не припомню, когда его прогоняли…

— Сгинул — и пусть себе! — надрывался крикун. — Ульгеш вот говорит, к Мавуту попал. И беловолосого этого — тоже в Бучило бы! А и про мурина [53] подумать надо. След ли его, у Мавута побывавшего, в деревне теперь держать?

— А ты мне Ульгеша не трожь! — взревел седой Бронеслав. — Разом холку намылю!

Бабушка Отрада, та ничего не сказала, молча пошла на зачинщика.

53

Мурин — чернокожий.

Волки шумели, кричали все разом, иные уже примеривались брать один другого за бороду. Латгери лежал, наслаждаясь их сварой. Рассорить врагов — это ли не мечта! Вот бы они ещё ножи повыхватывали…

Сила Волков кипела вокруг, бурлила и пенилась, сшибалась сама с собой. Летели клочья, и Латгери незаметно подбирал эти лакомые ошмётки.

Бусый… Он понял, о ком шла речь. Тот парнишка, первым вышедший к нему утром после грозы. Латгери ещё ударил его, да убить сил не хватило. Что они сказали? Ушёл к Мавуту? Сам?.. Это как?..

Что-то здесь было неправильно, плохо и очень тревожно… Он обдумает это потом. А сейчас — пить, пить, пить…

— Соболь, пусть Соболь скажет!

— Это он роднича [54] с «головешкиным сыном» сюда притащил!

— Я те дам роднича!

— Погодь, Клочок, ты не знаешь…

— А ну поди сюда, за внука голову оторву!

— Ульгеша не трожь!

— И долгая [55] этого, своему роду ненужного…

54

Роднич — не совсем родственник, «полубрат».

55

Долгай — рослый

человек, верзила.

— А вот святым кулаком, да по окаянной-то шее…

— И Мавутича, упырька, вжиль повернул!

— Говори, Соболь! Скажи им!

— Держи ответ!..

Латгери сквозь сомкнутые ресницы видел, как внутрь круга вышел седой невысокий мужчина. Чертами лица вовсе не венн. Смуглый, густые брови встретились и срослись над переносьем… Соболя можно было бы назвать стариком, да только мало у кого язык бы повернулся. Потому что он был воин, Латгери ещё в самый первый день это понял. А воины стариками не бывают. Груз прожитых лет не сгибает им спину, не гасит в глазах огня…

Однако сейчас Соболь, вынужденный слушать поносные слова о родном внуке и об Итерскеле с Ульгешем, давно ставших ему ближе кровной родни, начал действительно походить на ветхого старца.

Он долго молчит, и вокруг постепенно распространяется тяжёлая тишина. Никто не торопится встретиться с ним глазами. Ликует лишь Латгери, да и тот — про себя.

Старый воин начинает наконец говорить, медленно роняя слова:

— Ну что ж, Волки. Боги свидетели, не хотел я зла вашему роду. Думал, уж вы-то ещё одного Волчонка от беды сбережёте… Теперь вижу, не вышло. Значит, мне дорога одна — Мавута искать. Может, удастся внучонка из лап его вырвать. А и это не выйдет, так мне больше жить незачем… За хлеб-соль спасибо, а Мавутича я с собой заберу. Может, сыщутся добрые люди, не откажутся его приютить.

Волки молчали. Ясно было, что к «добрым людям» их Соболь уже не относит.

А он продолжал:

— Или, может, Мавут своего обратно возьмёт. На моего мальца обменяет…

— Не сделает он этого, дедушка Соболь.

Ульгеш говорил совсем тихо, но вздрогнули все, даже Латгери. Очень нехорошее предчувствие рукой сжало сердце… Ульгеш, к которому обратились молчаливые взгляды, продолжал, понурив голову:

— Когда я там был, кто-то предложил выменять Беляя. А Мавут… Мавут ответил… То есть не вслух ответил… Я его руки видел… совсем близко… Меня дедушка учил руки толковать, на них всё обозначено, как на книжном листе… Мавут подумал в ответ, что калеку не то что выменивать, а и даром не возьмёт ни за что… Он меня за Бусого отдал. Побратим мой сам к нему потому и пошёл… меня чтобы спасти…

Дальнейшго Латгери уже не слышал. Голоса Волков отдалились и постепенно утонули в зловещем чёрном рокоте. Рокот был похож на тот, что иногда разносится по земле перед Сотрясением Гор, перед большой бедой. Но сегодняшняя беда уже совершилась…

Латгери ещё ни разу в жизни не было так больно. Даже когда он понял, что уже не увидит маму. Даже когда его забивали насмерть и принуждали оживать вновь и вновь, вытаскивая наружу сущность латгара, крысы, великого зверя, который не сдаётся и не отступает в бою.

Латгери не хотелось больше сражаться. Зачем всё, если отец Мавут больше не назовёт его сыном, не поспешит на выручку и даже не примет, буде вдруг его принесут? Зачем ему становиться Латгаром? Зачем жить?

Он сразу понял, что сказанное чернокожим было правдой. Он — сирота. Человек не может жить сиротой, об этом не раз говорил Мавут. И это — тоже правда. Сломанная шея — ничто, хребет Латгери затрещал именно сейчас. Жить стало незачем.

Изумлённые Волки увидели, как из широко открытых глаз «упыря» покатились слёзы. Вот этого никто из них не ждал, все помнили, что даже в беспамятстве Беляй не проронил ни слезинки. Синеока что-то промычала, опустилась подле него на колени… Тоже заплакала…