Буйвол, бедный Буйвол
Шрифт:
Откуда ты взял топор?
А действительно, откуда? Почему он, почему они все, если специально не готовились к этому, оказались около подстреленного Буйвола. Не ходили же они всегда с топорами.
Куда понес мясо?
Где взял ведро?
Тем более десять ведер. В двух Буйвола не унесешь. Значит, ведро — тоже улика. Ведер не должно быть.
А где должен быть он, комбат? У реки ему делать нечего. Сразу будет ясно, что пришел специально, чтобы все организовать. Вот и подставился. Вот и все наружу.
Но разве можно бросить людей одних, вроде бы сам ты в стороне, ни в чем не виноват,
А как годится?
Как, как! Рисковать надо вместе с ними. В бою все вместе и здесь должны быть вместе.
Приказывать ничего нельзя. Учить отвечать на вопросы тоже.
Или можно? Просто нельзя без этого. Только все должно быть просто, бесхитростно, чтобы деревенские ребята не запутались в словах.
Еще в темноте, перед рассветом, старшине оседлали Буйвола. Ездовые, притащившие последние четыре лотка с осколочными снарядами, хранившиеся в орудийных передках, кто как мог попрощался с конем. Его похлопывали, гладили, подносили распаренные в кипятке веточки.
Буйвол пофыркивал, ел неохотно, лотки, прикрепленные, как вьюки, раздраженно охлестывал длинным хвостом.
— Довольно! — оборвал прощание старшина. — Следите, чтоб Ермошкин подольше не узнал.
Хотя вряд ли Ермошкин уже мог что-нибудь узнать. Он почти все время был в полузабытьи, большей частью спал, есть не просил, из шалаша выбирался только раз в сутки.
Когда стало светать, старшина переехал через Перекшу. Еле добрался. У коновязи, рядом с другими лошадьми, Буйвол казался здоровяком. Особенно в сравнении с подвешенными на лямках братьями. На дороге его шатало из стороны в сторону.
Правофланговое орудие с высоты двести сорок восемь шесть тремя снарядами ударило по пулеметному блиндажу в центре Медвенки. Первый, пристрелочный разрыв встал столбиком дыма, всплеснул огнем. А два никто и не увидел: влетели прямо в амбразуру, и только в бинокль можно было различить — и то лишь тому, кто этого напряженно ждал и тщательно всматривался, — как пошел оттуда дым и закурчавились струйки дымков из каких-то щелей.
Никто не выскочил из блиндажа. Но рядом замелькали вдруг солдатские каски, собрались к блиндажу и разлетелись, засуетились, замельтешили по всей траншее. И сразу шквал пулеметного огня ударил из Медвенки, разбудив всю оборону тысяча сто пятьдесят четвертого полка.
Теперь уже на высотах двести сорок восемь ноль и двести сорок восемь шесть из всех окопов высунулись каски пехотинцев, занимавших свои места по боевому расписанию. Такого огня немцы давно не вели. Не иначе как наступают и надо их отбивать.
Но огонь продолжался, а немцев в поле не было. И никто не понимал, что происходит.
Этого и ждал Железняков. Того и хотел. На это и рассчитывал. Все должны были смотреть в сторону Медвенки.
Всего полчаса и довелось Буйволу пощипать весеннюю травку, которая только и росла сейчас близ берега речки. Вскочив в седло, Железняков двинул коня вправо, вдоль берега Перекши, к подножью высоты, к лощине меж нею и деревней, к правому флангу, откуда стреляла его пушка.
Он ехал верхом, что должно было потом объяснить его присутствие на месте происшествия, которое приближалось с каждым шагом. Ехал и невольно ежился. Винтовки-то
Как только голова Буйвола показалась в лощине меж Красной Горкой и высотой двести сорок восемь ноль, две пули, одна за другой, сразили коня. Никто в грохоте немецкого шквального огня не услышал выстрелов взводного Полякова из немецкой же снайперской винтовки, еще ночью засевшего в шалаше посередине лощины. Две пули попали в голову Буйволу, вырвав уздечку из руки всадника. Третья обожгла Железнякову шапку, когда он падал вместе с убитым конем.
Казалось, все пехотинцы из окопа на высоте смотрели только в сторону Медвенки, на Варшавское шоссе, откуда хлестали немецкие пулеметы и била по высотам и Красной Горке фашистская артиллерия. Но крики нескольких бойцов, которые, несмотря ни на что, все равно вглядывались в тыл, привлекли внимание батальона к тому, что происходило у реки Перекши.
Сначала все с недоумением смотрели на то, как от трех противотанковых пушек убегают артиллеристы. Это было непонятно. Такого никогда не было. Даже подумать, что пушкари бегут, спасаясь от огня, при всей невероятности такого предположения было нельзя: снаряды противника рвались далеко в стороне. Люди бежали от тех орудий, по которым немцы не стреляли. А от того дальнего, которые фашисты накрыли мощным кустом разрывов, не отошел никто, ни один человек.
Те же, кто первым обратил внимание батальона на тыл, теперь чуть ли не выскакивали из окопов и размахивали руками.
»Железнякова подстрелили!» — наконец поняли окопы.
Им разом стало понятно, куда бегут артиллеристы. Пехотинцы пригляделись и ясно увидели, как по берегу хромает командир противотанковой батареи, еле выскочивший из-под упавшего коня.
Артиллеристы, сбившиеся возле Железнякова, махали руками и почему-то лопатками.
Еще несколько минут царило в окопах недоумение, пока не стало ясно, что артиллеристы, сбежавшиеся под откос, кучей навалились на рухнувшего коня.
— Мя-с-со рубят! — вдруг все поняв, заорал кто-то в окопе.
— Конина! — подхватило несколько голосов.
Железняков, стоя неподалеку от Буйвола, от которого уже отрубили и уволокли большие куски, зорко оглядывался во все стороны и подгонял да подгонял своих батарейцев.
— Не задерживаться. Не разговаривать! — орал он. — Отрубил — и бегом. Чтоб через пять минут!..
Он и вчера понимал, что стоит задержаться — и голодные пехотинцы, налетев, руками разорвут все, что не смогут унести артиллеристы.
Теперь же, глянув в очередной раз на высоту двести сорок восемь ноль, воочию увидел, как выскакивают из окопов стрелки и лавиной катят с вершины вниз. Их не меньше двухсот — определил он опытным взглядом. Глухой рев атакующей пехотной цепи обгонял бегущих красноармейцев.
— Быстрей! — в последний раз прикрикнул на своих Железняков.
И, оглядев их всех, увидел совсем рядом сержанта Кузина в окровавленной по плечи гимнастерке, обеими руками вытаскивающего конские внутренности.
— Кузин! — заорал комбат. — Возьми свой расчет! Останови!