Бык из моря
Шрифт:
Но радость оказалась с горчинкой. Он поздоровался с Ариадной и беседовал с ней так, словно того долгого поцелуя не было и в помине. Ариадна готова была даже поверить, что какой-нибудь бог изгнал этот случай из памяти Диониса... не будь он сам богом или кем-то вроде того и не избегай он так тщательно прикасаться к ней. Да, благословляя виноградники, он держал ее за руку — но при этом его рука была напряжена и выпрямлена, точно он не мог заставить себя коснуться ее тела.
Тем не менее этой ночью он не исчез, когда они закончили, как было в его обычае. Он возвратился с Ариадной в ее покои, возникнув
— Послать за едой, господин? — спросила Ариадна, и он кивнул, но без улыбки и обычной для него живости, будто был не так уж и голоден, а просто пытался под предлогом еды оттянуть неприятный разговор. Ариадна переборола свой страх и отбросила его, а жрицам велела принести Дионису лучшее, что они найдут. Ей не надо было больше звонить в колокольчик — она просто мысленно передавала Хайне свои пожелания.
Ужин скоро подадут, господин, — сказала она.
Дионис, казалось, не слышал ее. Глядя в пустоту, он проговорил:
— Избранница, ты ведь знаешь, что на Крите лозы благословляют иначе, чем везде?
К удивлению Ариадны, он покраснел — да так густо, что это было заметно даже в неярком свете ламп. А слова его настолько отличались от тех, которых ждала — и страшилась — Ариадна, что она, не отвечая, просто моргала, точно ослепшая сова. Он обеспокоенно кашлянул.
— Большей частью, — продолжал он, — благословение сопровождается... гм... соитием, и через это действие Сила переходит от меня к жрице, а от нее — земле. Я знаю, ты очень юна...
— Не настолько, чтобы не знать, что такое соитие. — Ариадна без боя проиграла битву со смехом и закашлялась, сведя счет к ничьей.
— Да, конечно...
В дверь поскреблись, и он умолк. Забирая у Хайне поднос, Ариадна покосилась на него — и увидела, что он покраснел пуще прежнего. Она подошла с подносом, поставила его на стол, но теперь уже побледневший Дионис даже не взглянул на еду — и продолжал, словно его не прерывали.
— Дело не в этом. Я просто хочу сказать, что между мной и теми жрицами ничего не было — мы просто дарили землям плодородие. Они не были Устами. Они не одаряли меня покоем. Да, многие мне очень нравились, прежде чем... прежде чем мы... Потом они мне надоели.
— Потому что они иссушали тебя, господин. Но я знаю — Матери нравится, когда люди или животные спариваются. Весь мой танец — о возрождении жизни через слияние мужчины и женщины. Мне вовсе не обязательно быть девственной, чтобы танцевать его. В дни царствования бабки его танцевала моя мать — а она ведь уже была замужем и даже родила детей. Она не прогневается на меня, если...
— Я говорю не о гневе Матери, — оборвал ее Дионис и снова покраснел. — Я говорю, что... мужчина и женщина... если они соединяются таким образом... если они единожды любят друг друга... больше это не повторяется.
— Господин мой, но это не может быть правдой! — В душе Ариадны боролись ужас и облегчение. «Возможно, — думала она, — я не отталкиваю его, просто это что-то, связанное для него с чувственной страстью...» Но она не успела додумать — Дионис вскочил и заметался по покою.
— Это правда, — говорил он. — На Олимпе так происходит все время. Когда Гефест и Афродита были женаты, они ненавидели
— То была ошибка, — возразила Ариадна. — И разве не ты сам рассказывал мне о Гадесе и Персефоне, чья любовь во много раз крепче оттого, что замешена на чувственности? Господин мой, вини людей — не действие. Разве Зевс и Гера стали иными, чем были до того, как соединились? Обе мои сестры радовались браку, но Прокрис счастлива, как никто иной, а Эвриала порой — само несчастье. Но клянусь тебе, сестры были такими и до свадеб. Замужество ни капли их не изменило.
— Я не говорю, что у человека меняется характер. Но этот характер как-то влияет на характер другого — и в этом вся суть. Когда... когда двое... все изменяется. — Дионис остановился и повернулся к ней. — Для меня слишком ценно то, что уже есть меж нами, Избранница.
И исчез. Ариадна стояла, глотая воздух и тупо взирая на место, где он только что был — такого не бывало с ней со времен его самого первого исчезновения. «Для меня ценно то, что есть между нами» — слышать это, безусловно, приятно, но Ариадне, после всего, что ей наговорил Дионис, слышался в этих словах звон похоронных колоколов. Дионис хотел быть ее другом, приходить в Кносс, благословлять лозы, смеяться, разговаривать, рассказывать истории об Олимпе... Он даже хотел, чтобы она пришла к нему на Олимп и жила с ним — как Эрос с Афродитой. Ариадна прикусила губу. Сможет ли она вынести это? Видеть, как он ложится в постель с другими женщинами, — и никогда не целовать самой этих сладких губ, не ласкать его прекрасного тела, не ощущать, как он ласкает ее?..
Почему она должна это терпеть? То, чего он боится, — чушь. Он напуган опустошенностью — и отвращением, которое чувствовал к женщинам, что опустошали его. Да, все так. Ариадна снова куснула себя за губу. Что, если его не просто мучают воспоминания о том, как его иссушали? А если прошлый опыт оставил на его сердце такие шрамы, что он чувствует отвращение к любой женщине, с которой возлег, даже если она и не опустошает его?.. Хочет ли она потерять его дружбу только потому, что ей не терпится насладиться его телом?
Все эти сомнения повисли над Ариадной, как легендарный Дамоклов меч. И ей было отнюдь не легче от того, что решать в любом случае придется не ей, потому что Дионис, пришедший следующим вечером взглянуть на принесенные в святилище после благословения лоз дары, вел себя так, словно никакого разговора не было вообще.
От темного образа Матери помощь не приходила. Он был безответен и нем, когда Ариадна выплакивала перед ним свое томление по Дионису, — лишь единожды услышала она снисходительный женский смех. Но, переставая говорить о своем боге, она всякий раз ощущала незавершенность, неоконченность какого-то дела. И теперь уже Ариадна не сомневалась: это связано с Минотавром. Однако ощущение это было все же пока не столь сильно, чтобы заставить ее действовать.