Был настоящим трубачом
Шрифт:
– Разве у воблы карие глаза? – неожиданно спросил Котя.
Артист перестал есть и уставился на Котю.
– Здравствуй, Шурик!
– Меня зовут Котя, – отозвался мальчик.
– Мы на фронт уезжаем, не с кем оставить его, – сказал папа, незаметно подталкивая вперед сына.
– Беспризорник, значит, – весело сказал артист императорских театров.
– Беспризорник, – подтвердила мама, лишь бы потрафить толстяку. – Ты бы не взял его на время?
Артист удивленно посмотрел на маму, потом перевел
– Да я ведь сам беспризорник! Жена удрала на юг от голода. А я меняю брюссельские кружева на воблу.
– Ну да, – растерянно сказал папа, – конечно. Мы пойдем, Петя.
Все трое, не сговариваясь, повернулись и стали медленно спускаться вниз, а бывший артист императорских театров механически хлебал суп «карие глазки» и смотрел им вслед. И вдруг он громогласно крикнул:
– Стойте! Разве в Петрограде появился новый театр?
– Появился! – с нижнего этажа ответил ему Николай Леонидович.
– Героический рабочий театр! – крикнул Котя.
– Николай уже собрал труппу. У него мандат Петросовета. Мы едем на фронт! – крикнула снизу Котина мама.
– Когда? – Пархоменко сбежал на несколько ступенек, свесился с перил, расплескивая остатки супа.
– Завтра утром, – ответил Николай Леонидович.
– А харчи давать будут? – Артист постучал ложкой по пустой тарелке.
– Как и всем бойцам, – ответил за отца Котя. – И мыло будут давать.
– Да здравствует театр! – на всю лестницу крикнул толстяк в бархатном халате. – Да здравствует революция! Я – с вами! Ура!
Трое, стоявшие на нижней площадке, крикнули «Ура!».
Только очутившись на улице, папа и мама поняли, что их главная задача не решена: Котю пристроить не удалось, и он, по словам бывшего артиста императорских театров, остался беспризорным.
– Что же делать? – спросил папа и стал чесать затылок.
Мама сокрушенно опустила глаза. Котя посмотрел на каменных женщин. Они улыбались таинственно, как старая тетушка. Котя одобрительно кивнул им, словно они что-то шепнули ему, и сказал своим павшим духом родителям:
– Послушайте! Я придумал! Честное благородное!
– Что ты придумал? – уныло спросил отец.
– Я еду с вами на фронт! – ответил мальчик.
– Боже мой, – воскликнула мама, – какие глупости!
Но папа, похожий на царя Петра, директор Героического рабочего театра, был иного мнения. Он сказал:
– В этом что-то есть.
– Там опасно, – возразила Котина мама.
– Теперь везде опасно, – твердо сказал отец. – Революция в опасности!
И, не дожидаясь маминых возражений, он зашагал по Морской улице тяжелыми шагами медного всадника, соскочившего с коня.
2
– Господин полковник, я получил известие от своего брата, поручика Воронова. Он авиатор, сбит красными под Гатчиной. Он ранен и скрывается
– Кто вам сказал, что я полковник? Кто вы такой? Какого черта вы пришли сюда?
Тучный мужчина в пальто с бархатным воротником и в фуражке железнодорожного ведомства, как коршун, навис над юношей.
– Я – юнкер Воронов. А про вас мне написал брат.
– Вашего брата следует разжаловать и судить военным трибуналом за разглашение тайны! – вскипел переодетый полковник. – А если бы записка попала к красным?
– Но, господин полковник, он же ранен. Он нуждается…
– Сейчас все в чем-то нуждаются! В Гатчину не сегодня завтра войдет Юденич.
Глаза юноши посветлели.
– Господин полковник, чем я могу служить нашему делу?
– Чем вы можете служить? – Полковник усмехнулся и уставился на молодого человека круглыми птичьими глазами и вдруг, уже мягче и спокойней, сказал: – Вы можете сослужить нам службу. Авиации нужна касторка.
– Что вы сказали, господин полковник? – Юноша с недоумением посмотрел на полковника.
– Я сказал – касторка.
Этот разговор происходил в саду Буфф, в зарослях сирени, неподалеку от старого кегельбана.
«Айзенбан» – по-немецки – «железная дорога». «Бан» – «вокзал». Кегельбан не имеет никакого отношения ни к поездам, ни к вокзалам: это взрослая игра. По длинному деревянному лотку пускают тяжелые, похожие на пушечные ядра шары. Шары сбивают с ног кегли, которые, как солдаты, выстроены в конце лотка. Раз – и мимо! Два – кегля упала, но остальные стоят: попробуй сбей.
Вот возле этого кегельбана и очутился Котя в тот пасмурный летний день, когда было решено взять его с собой на фронт. Отец и его свита, которая к тому времени уже составила пять человек, отправились в соседний дом за шестым. Коте же наказали ждать в саду Буфф.
Когда-то здесь играла музыка и хорошо одетые люди расхаживали по чисто выметенным дорожкам сада. Теперь никакой музыки не было: в «раковине» для оркестра были сложены дрова, березовые и осиновые. Скамейки перевернуты вверх ножками, гондолы качелей куда-то запропастились, дорожки заросли травой, а кегельбан – гордость сада Буфф – потрескался, подгнил, на нем валялись один треснувший шар и две безголовые кегли.
Котя бродил по заброшенному саду. Он остановился у кегельбана, и тут до него долетел странный разговор двух мужчин о касторке.
– Я сказал – касторка! – пробасил густой мужской голос.
– Я готов отдать жизнь за родину, – отозвался молодой, ломкий голос юноши, но мужской голос перебил его довольно резко:
– Нам не нужна ваша жизнь. Нам нужна касторка. Много касторки. Потому что без касторки ни один аэроплан не поднимется в воздух!
О чем он говорил дальше, Котя не слышал. Голоса перешли на шепот.