Были и небыли. Книга 2. Господа офицеры
Шрифт:
Она шла с быстротой, на которую только была способна, и все время настороженно прислушивалась. А когда услышала легкий топот за спиной, прятаться было уже поздно; она просто сошла с дороги, поставила баул на пыльную траву и оглянулась, прикрываясь концом платочка, как это делали крестьянские девушки. И сразу успокоилась, вдруг обессилев и опустившись на баул: к ней размашистой рысью приближалась легкая коляска самого Ганса Ивановича.
— Добрый день, мадемуазель, — в коляске сидел молодой офицер в голубом мундире: Оля узнала его. — Позвольте помочь вам.
Он сам управлял лошадью, никого больше не было,
— Немцы — странная нация: я сам наполовину немец, а потому сужу беспристрастно. У истого стопроцентного немца старательность заменяет энтузиазм, аккуратность — рыцарство, а пресловутый орднунг — нормальный человеческий темперамент. Они все скроены на одну колодку — размеры могут быть разными, но фасон не меняется.
Сытая лошадь шла размашистой рысью, коляска мягко покачивалась на гнутых рессорах. А Оля все никак не могла прийти в себя, собраться с мыслями, и до нее доходили какие-то обрывки из того, что без умолку болтал молодой офицер.
— …я отвесил ему добрую пощечину. Да, да, не осуждайте меня за это. Отправить барышню за двадцать верст одну — знаете, на это способны только немцы, — он через плечо с улыбкой посмотрел на нее. — А вы — очаровательная пейзанка. Вам, мадемуазель, идет все, какие бы фантазии ни посетили вашу прелестную головку.
Оля почувствовала, что начинает краснеть. Она всеми силами сдерживала этот проклятый, неподвластный рассудку предательский прилив, отворачивалась, подставляла горячие щеки ветру. И как сквозь сон, сквозь пелену вдруг расслышала:
— …в глуши, вдали от родных и друзей? Неужели вас никто не навещал, никто не передавал поклонов, писем, известий?
— Никто.
Она уже справилась и с девичьим смущением, и с женской жаждой лести. Она была достаточно умна и наблюдательна, чтобы связать в единую цепь и трепет немца перед властями, и разъезды стражников, и необыкновенную любезность жандармского офицера, догнавшего ее на хозяйской коляске. Цепь выстроилась, в начале ее — Оля в этом не сомневалась — стоял ночной арест Отвиновского, но куда вела эта цепь и почему вообще возникла, Оля понять не могла. А жандарм перескакивал с природы на музыку, с музыки на живопись, с живописи на одиночество, с одиночества на… Он плел кружева легко и привычно, но Оля уже смотрела сквозь эти кружева.
Жандармский офицер был отменно предупредителен до конца поездки. Остановив коляску у подъезда их дряхлого, запущенного, годного лишь на дрова дома, лично втащил баул в прихожую, любезно и обстоятельно осмотрел все комнаты, сказал несколько приятных слов и только тогда укатил. А Оля, почувствовав и облегчение оттого, что наконец-таки добралась до дома, и все возрастающую смутную тревогу, бросилась к Тарасовне. Старушка была больна, обрадовалась Оле до долгих слез и все пыталась подняться, чтобы хоть чем-то накормить барышню. Но Оля категорически запретила ей подниматься, кое-как и кое-что приготовила
Быстро темнело, с низин и болот тянуло сыростью. Оля достала шаль, завернулась в нее и вновь уселась в кресло. Сумрак сгущался все плотнее, узкие полосы тумана поползли между кустов и деревьев, постепенно затягивая землю, и в комнате стало совсем темно. Но Оля радовалась этой темноте, обступившей дом и заполнившей комнаты, радовалась туману, все гуще заполнявшему сад, и — прислушивалась. Прислушивалась напряженно, ловя каждый шорох, всем существом своим уйдя сейчас в слух. А сердце билось все чаще, все напряженнее, все нетерпеливее.
Оля ждала. Ждала, боясь в этом сознаться самой себе, ждала неистово и жадно, как ждут только чуда. И потому почти не удивилась, когда в тумане чуть двинулось темное пятно, неслышно подплыло к ее окну и Збигнев Отвиновский беззвучно перепрыгнул через подоконник.
Скрипели обозы, в воздухе висела тонкая зудящая пыль: надо было кормить людей и лошадей, пополнять запасы и срочно подвозить патроны и снаряды. Дороги были забиты; чтобы справиться с медленно ползущим потоком грузов и войск, штабы разработали очередность путей, отдав лучшие воинским и санитарным перевозкам. На перекрестках, в селениях и у мостов стояли специальные команды, сортировавшие движение в соответствии с дорожным реестром. В этом реестре последнее место занимало частное предпринимательство, на свой страх и риск снабжавшее офицеров тем, чего они были лишены по линии казенного довольствия.
В конце июля по скверной проселочной дороге, пролегающей невдалеке от обозного тракта, тащился легкий фургон. Стара была усердная лошаденка, немолод был и хозяин: сутулый, с черной, в обильной проседи бородой. Основную часть фургона занимала натянутая на деревянные опоры палатка из выгоревшего на солнце брезента; передние полы ее были распахнуты, и возница сидел как раз перед ними. Понукая лошадь, он часто с беспокойством оглядывался, но равнина была пустынна: удостоверившись в этом, хозяин ненадолго замирал, а потом снова начинал озираться.
— Кибитка! Эй, кибитка, слышь, что ль, кибитка!
Услышав оклик, хозяин сначала тщательно прикрыл полог палатки, остановил лошадь и оглянулся. К нему через поле на крупной рыси приближался казачий разъезд: пятеро донцов в лихо заломленных набок фуражках. Хозяин сразу же спрыгнул на землю, снял с головы войлочную шляпу и, часто кланяясь, пошел навстречу.
— Кто таков? — строго спросил урядник, тесня конем сутулого хозяина назад, к кибитке. — Куда едешь, по какому такому праву?
— Торговля. Маленькая торговля. Есть разрешение, есть бумага.
Хозяин говорил с сильным акцентом, перевирая и путая слова. Большие черные с синеватыми белками глаза его с жалким искательным ужасом бегали по казачьим лицам.
— Бумага. Торговля. Мало-мало торговля.
Он не хотел отступать к фургону, а казаки, подскакав, уже окружили его. Перепуганный хозяин, беспрестанно кланяясь, то лез за пазуху, то пытался что-то объяснить, больше помогая себе жестами, чем языком.