Было приказано выстоять
Шрифт:
— Пленных не было? — спросил я.
— Не было, — сказал Каширин, спрыгнув в траншейку, и отвел глаза в сторону.
А часом позже я слышал, как он говорил, сидя возле костра:
— Теперь уж не много. Скоро доберусь, поквитаемся.
— Зол ты, — заметил Койнов.
— Будешь зол…
— С тебя хватит.
— Нет, не хватит, их там еще много…
Этот нечаянно подслушанный мной разговор еще больше укрепил меня в мысли, что Каширин, если не смотреть за ним, может натворить много бед. Как раз в это время был ранен мой ординарец, и я решил взять Каширина на его место:
А мы уже вступили в Пруссию.
Стояла весна, было солнечно и тепло. Взяв несколько городков, мы остановились в одном из них на отдых, и фронт за одну ночь далеко откатился от нас. За все время мы не встретили ни одного жителя, поэтому, когда утром солдаты привели ко мне старика и мальчика, прятавшихся в подвале, я решил сразу же допросить их. Каширин сидел рядом со мной, мы завтракали. Увидев задержанных, он вцепился пальцами в край стола, подался грудью вперед, коршуном уставился на них: вот они, те, к которым рвался он с такой яростью!
Старик вошел не спеша, у него, наверно, болели ноги. Он с трудом передвигал ими. Это был морщинистый, немного обрюзгший, седоусый немец. Подойдя к столу, он, должно быть по привычке, вытянул руки по швам, но потом, спохватившись, торопливо сдернул с седой взлохмаченной головы кепку. Рядом с ним стоял бледный мальчик лет восьми. Он, видно, не знал, как надо держать себя, и во всем копировал старика. Когда тот встал по команде «смирно», мальчик, взглянув на него ясными, доверчивыми глазами, тоже вытянул руки по швам. Старик сдернул кепку, и мальчик, поглядев на него снизу вверх, поспешил сделать то же самое, а потом опять посмотрел на старика, словно спрашивая, хорошо ли он поступает. Но старик не обращал на него никакого внимания.
— Ви ист ир форнаме унд фамилиеннаме? — спросил я, заглядывая в словарь.
— Если вам трудно говорить по-немецки, я могу отвечать на русском языке, — довольно правильно сказал старик.
— Кто вы такой и почему вы остались в городе?
— Мне некуда уходить отсюда. Нет смысла уходить от самого себя. Мы сегодня доели последний кусок хлеба. Там для нас тоже хлеба нет…
— Откуда вы знаете русский язык?
— В прошлую войну я три года был у вас в плену, а последнее время работал вместе с русским парнем здесь, в этом городе. Он тоже маляр.
— Где он сейчас?
— Его угнали за несколько дней до вашего прихода.
— Вы не боитесь нас?
— Я не верю в то, что вы можете причинить несчастье простому человеку, — он показал свои корявые, мозолистые руки. — Кроме того, нам незачем уходить. У нас с ним ничего нет.
Он обнял мальчика, и тот, доверчиво посмотрев на меня и Каширина, прижался к старику.
— Это ваш сын?
— Это мой внук Ганс. Мой сын в концлагере. А мать его, — он посмотрел на мальчика, — умерла еще год тому назад от туберкулеза. Мы с Гансом остались вдвоем. — Он помолчал. — Может быть, сын еще придет…
Каширин, все это время молча
— Где вы были во время боя? — спросил я немца.
— В бункере. Мы там провели три ночи. Была очень сильная артиллерийская стрельба.
Вошел Каширин. В руках он держал буханку хлеба, банку консервов, несколько плиток пшенного концентрата. Он, вздохнув, положил все это на стол перед стариком и вопросительно посмотрел на меня.
— Да, отдайте, — сказал я.
— Бери, бери, — проговорил Каширин. — Надо же на первое время. А в обед присылай мальчонку с горшком каким-нибудь, старшина супу ему нальет.
— Я… простите… — сказал старик, приложив руки к груди, судорожно сжав узловатыми пальцами свою кепку.
Мальчик, взглянув на него, тоже сложил на груди руки. На глазах у старого немца выступили слезы, голос его дрогнул. А мальчик смотрел на нас с любопытством.
— Мы причинили вам много горя, и нет для нас оправдания, хотя я знал, что вы не станете платить нам тем же… Не все виноваты в равной мере… Но я никогда не думал, чтобы вы дали мне сейчас вот… — Он сказал все это, обращаясь к Каширину.
— Ладно! Чего там! — нетерпеливо перебил его Каширин и, махнув рукой, отошел к окну.
Я разрешил старику жить там, где он жил раньше, и они, очень довольные, рассовав по карманам плитки концентрата, ушли, почти одновременно надев кепки на пороге. Буханку унес старик, а мальчик обеими руками прижимал к груди консервную банку.
— Ну что, Каширин? — спросил я, когда они вышли.
— Ну что, товарищ капитан… — отозвался он, обернувшись. — Я шел сюда с одной думкой в голове — расквитаться. А увидел, как мальчонка кепку-то с головы сдернул, к деду жмется, несмышленыш, так у меня словно оборвалось что внутри. Ведь мой, может, тоже так-то вот тогда перед, фашистами стоял, кепку, может, тоже… И как это можно с детьми и стариками воевать?
НАВЕРНОЕ, СКОРО ВЕРНЕТСЯ
От села до станции было восемь километров. Мы сидели с шофером под деревом, дожидаясь, пока остынет вода в радиаторе. Просто удивительно, что в конце августа так жарко. Я рассказывал о том, как мы брали деревню Матвеево. Шофер выщипывал травинки, росшие по обочине мостовой и в расщелинах между булыжником, крутил их, а потом внимательно рассматривал и бросал. Увидев, что он не слушает, я перестал рассказывать, хотя еще не дошел до того, как мы отражали контратаки и как меня ранило. Всегда хочется рассказать о том, как тебя ранило, и очень бывает обидно, когда не слушают.
В это время к нам подошел мой друг.
Я сразу заметил, что в его руке нет яблока. Он съедал в день так много яблок, что я никогда не мог с ним по-человечески поздороваться за руку. В правой руке он всегда держал яблоко, а левой руки у него не было.
Он подошел ко мне со снисходительностью очень занятого человека.
— Мне некогда. На станцию иду, — небрежно и хвастливо сказал он. — Сегодня с почтовым подъедет она.
— Поздравляю! — воскликнул я.