Былое и думы (Часть 7)
Шрифт:
– Очень.
Вот черта к характеристике будущего героя в Самогатии.
Перед своим отправлением Лапинский заехал ко мне. РН взошел не один и, несколько озадаченный выражением Моего лица, поспешил сказать:
– Позвольте вам представить моего адъютанта.
– Я уже имел удовольствие с ним встречаться. Это был Поллес.
– Вы его хорошо знаете?
– спросил Огарев у Лапинского наедине. (359)
– Я его встретил в том же Boarding House, где теперь живу, он, кажется, славный малый и расторопный.
– Да вы уверены ли в нем?
– Конечно. К тому же он отлично играет на виолончели и будет нас тешить во время плаванья ..
Он, говорят, тешил полковника и кой-чем другим.
Мы
Домантович заметил:
– Да я им обоим не очень верю, но шалить они не будут.
И он вынул револьвер из кармана.
Приготовления шли тихо... Слух об экспедиции все больше и больше распространялся. Компания дала сначала пароход, оказавшийся негодным по осмотру хорошего моряка, графа Сапеги. Надобно было начать перегрузку. Когда все было готово и часть Лондона знала обо всем, случилось следующее. Сверцекевич и Домантович повестили всех участников экспедиции, чтоб они собирались к десяти часам на такой-то амбаркадер79 железной дороги, чтоб ехать до Гулля в особом train, который давала им компания. И вот к десяти часам стали собираться будущие воины - в их числе были итальянцы и несколько французов; бедные отважные люди .. люди, которым надоела их доля в бездомном скитании, и люди, истинно любившие Польшу. И 10 и 11 часов проходят, но traina нет как нет. По домам, из которых таинственно вышли наши герои, мало-помалу стали распространяться слухи о дальнем пути .. и часов в 12 к будущим бойцам в сенях амбаркадера присоединилась стая женщин, неутешных Дидон, оставляемых свирепыми поклонниками, и свирепых хозяек домов, которым они не заплатили, вероятно, чтоб не делать огласки. Растрепанные и нечистые, они кричали, хотели жаловаться в полицию... у некоторых были дети... все они кричали, и все матери кричали. Англичане стояли кругом и с удивлением смотрели на картину "исхода". Напрасно старшие из ехавших спрашивали, скоро ли пойдет особый train, показывали свои билеты. Служители железной дороги не слыхали ни о каком traine. Сцена становилась шумнее и шумнее.. Как вдруг прискакал гонец от шефов Сказать ожидавшим, что (360) они все с ума сошли, что отъезд вечером в 10, а не утром... и что это до того понятно, что они и не написали Пошли с узелками и котомочками к своим оставленным Дидонам и смягченным хозяйкам бедные воины...
В десять вечером они уехали. Англичане им даже прокричали три раза "ура".
На другой день утром рано приехал ко мне знакомый морской офицер с одного из русских пароходов. Пароход получил вечером приказ утром выступить на всех парах и следить за "Ward Jacksonом".
Между тем "Ward Jackson" остановился в Копенгагене за водой, прождал несколько часов в Мальмё Бакунина, собиравшегося с ними для поднятия крестьян в Литве, и был захвачен по приказанию шведского правительства.
Подробности дела и второй попытки Лапинского рассказаны были им самим в журналах. Я прибавлю только то, что капитан уже в Копенгагене сказал, что он пароход к русскому берегу не поведет, не желая его и себя подвергнуть опасности; что еще до Мальмё доходило до того, что Домантович пригрозил своим револьвером не Лапинскому, а капитану. С Лапинским Домантович все-таки поссорился, и они заклятыми врагами поехали в Стокгольм, оставляя несчастную команду в Мальмё.
– Знаете ли вы, - сказал мне Сверцекевич или кто-то из близких ему, - что во всем этом деле остановки в Мальмё становится всего подозрительнее лицо Тугендгольда?
– Я его вовсе не знаю. Кто это?
– Ну, как не знаете, - вы его видали у нас, молодой малый, без бороды. Лапинский был раз у вас с ним.
– Вы говорите, стало, о Поллесе.
– Это его псевдоним - настоящее имя его Тугендгольд.
– Что вы говорите?..
– и я бросился к моему столу. Между отложенными письмами
Что Поллес и он было одно лицо - в этом сомнении не могло быть. У меня опустились руки,
– Знали вы перед отъездом экспедиции, что Поллес был Тугендгольд?
– Знал. Говорили, что он переменил свою фамилию, потому что в краю его брата знали за шпиона.
– Что же вы мне не сказали ни слова?
– Да так, не пришлось.
И Селифан Чичикова знал, что бричка сломана - а сказать не сказал.
Пришлось телеграфировать после захвата в Мальме. И тут ни Домантович, ни Бакунин80 не умели ничего порядком сделать, - перессорились. Поллеса сажали в тюрьму за какие-то брильянты, собранные у шведских дам для поляков и употребленные на кутеж.
В то самое время как толпа вооруженных поляков, бездна дорого купленного оружия и "Ward Jackson" оставались почетными пленниками на берегу Швеции, собиралась другая экспедиция, снаряженная белыми; она должна была идти через Гибралтарский пролив. Ее вел граф Сбышевский, брат того, который писал замечательную брошюру "La Pologne et la cause de lordre"81. Отличный морской офицер, бывший в русской службе, он ее бросил, когда началось восстание, и теперь вел тайно снаряженный пароход в Черное море. Для переговоров он ездил в Турин, чтоб там секретно видеться с начальниками тогдашней оппозиции и, между прочим, с Мордини.
– На другой день после моего свиданья с Сбышевским, - рассказывал мне сам Мордини, -- вечером, в палате министр внутренних дел отвел меня в сторону и сказал: "Пожалуйста, будьте осторожнее... у вас вчера был польский эмиссар, который хочет провести пароход через Гибралтарский пролив - как бы дела не было, да зачем же они прежде болтают?"
Пароход, впрочем, и не дошел до берегов Италии: он был захвачен в Кадиксе испанским правительством. По (362) миновании надобности оба правительства дозволили полякам продать оружие и отпустили пароходы.
Огорченный и раздосадованный приехал Лапинский в Лондон.
– Остается одно, - говорил он, - составить общество убийц и перебить большую часть всех царей и их советников... или ехать опять на Восток, в Турцию...
Огорченный и раздосадованный приехал Сбышевский...
– Что же, и вы бить королей, как Лапинский?
– Нет, поеду в Америку... буду драться за республику... Кстати, - спросил он Тхоржевского, - где здесь можно завербоваться? Со мной несколько товарищей и все без куска насущного хлеба.
– Просто у консула...
– Да нет, мы хотели на юг: у них теперь недостаток в людях, и они предлагают больше выгодные условия.
– Не может быть, вы не пойдете на юг! ...По счастью, Тхоржевский отгадал. На юг они не пошли.
3 мая 1867
(ГЛАВА VI). PATER V. PETCHERINE82
– Вчера я видел Печерина. Я вздрогнул при этом имени.
– Как, - спросил я, - того Печерина? Он здесь?
– Кто, rеvеrend Petcherine?83 Да, он здесь!
– Где же он?
– В иезуитском монастыре С. Мери Чапель в Клапаме.
Rйvйrend Petcherine!.. И этот грех лежит на Николае. Я Печерина лично не знал, но слышал об нем очень много от Редкина, Крюкова, Грановского. Молодым доцентом возвратился он из-за границы на кафедру греческого языка в Московском университете; это было в одну из самых томных эпох николаевского гонения, между 1835 и (363) 1840. Мы были в ссылке, молодые профессора еще не приезжали, "Телеграф" был запрещен, "Европеец" был запрещен, "Телескоп" запрещен, Чаадаев объявлен сумасшедшим.
Только после 1848 года террор в России пошел еще дальше.