Быстроногий олень. Книга 2
Шрифт:
— У меня подохнут собаки? — Иляй сорвал с головы малахай. Вспотевшая голова его дымилась паром. — Да я скорее сам подохну! Я же по дыханию собаки слышу, что делается с ней! А этот старый Венчик… Разве он понимает что-нибудь в собаках? Я скорее сам в нарте вместо передовика побегу, а больную собаку не дам для работы…
— Ну, ну, ладно, покрой голову, а то простудишься, — Сергей Яковлевич нахлобучил на голову Иляя малахай, шутливо прихлопнул по макушке. — Так как же, договорились?
Иляй бросил на снег рукавицы, схватил обеими ладонями руку Ковалева, порываясь что-то сказать, но подходящих
17
Вернувшись в поселок, Ковалев решил побывать и в торговом отделении, заглянуть в пушные и товарные склады.
Радушный, приветливый, но ровно настолько, чтобы не выглядеть подобострастным, Савельев показывал секретарю, как хранятся у него товары, пушнина.
Ковалев медленно шел по складу, все до мелочи ощупывая своими строгими, внимательными глазами. В складе был порядок: мешки с мукой, ящики с макаронами, чаем, спичками сложены в правильные штабеля; стеллажи все сухие, чистые; щели в крыше и стенах тщательно заделаны жестью, фанерными листами. Но проницательный взгляд Ковалева все же не мог не заметить некоторого показного порядка и в складах и в магазине. Бегло осмотрев все, что бросалось в глаза, он заглянул в те углы, в которых заведующий его не ждал. С трудом протиснувшись в узкий и неудобный проход, Ковалев осмотрел темный угол, заметил рассыпанные ружейные окислившиеся гильзы и молча показал на них Савельеву. В другом месте он заметил разорванный мешок с мукой, прикрытый оберточной бумагой.
— Зашить мешочек надо, а не прикрывать его бумажкой, — сказал он, мельком глянув на заведующего.
Заметив большой приоткрытый ящик, секретарь поднял фанерную крышку, увидел заплесневелые спички. Взяв один из коробков, он чиркнул спичкой — головка осыпалась.
— Что это?
— Ящики доставлялись летом на вельботе… в дожди, в слякоть, — замялся Савельев, — немножко и отсырели.
— А разве нельзя было вовремя просушить? — спросил Ковалев и, не дожидаясь ответа, добавил: — Видите ли, товарищ Савельев, мне больше нравится, когда за внешним беспорядком чувствуется абсолютный порядок, чувствуется душа человека, который налаживает порядок не для показа, а для дела. Сами понимаете, куда важнее, чтобы спички были сухими, а вы, кажется, больше заботитесь, чтобы ящики стояли в ровном, как по ниточке, штабеле. Мне о вас говорили много хорошего. Буду рад со временем убедиться в справедливости этих слов.
Усевшись на ящик, Ковалев достал трубку, набил табаком, но вспомнил, что он на складе, курить нельзя.
— Почему молчите? Вы же видели, что я собирался закурить?
Савельев с достоинством указал на висевший при входе огнетушитель и на несколько пожарных ведер.
— Не беспокойтесь, товарищ Ковалев, здесь можно… У меня пожар не случится…
— Пожарный инвентарь пригодится тогда, когда надо будет тушить огонь, — возразил Ковалев.
Заведующий смущенно кашлянул и промолчал.
Когда секретарь ушел, Савельев с раздражением пнул ящик со спичками, принялся наводить порядок.
И вдруг он почувствовал, что кто-то пристально смотрит ему в затылок. Савельев медленно опустил на старое место поднятый ящик. «Опять он… Анкоче!»
Повернувшись, заведующий встретился с острым взглядом старика, сидевшего на корточках,
Вот так, как сейчас, Анкоче не однажды смотрел в упор на заведующего торговым отделением, не говоря ни слова… И всегда в таких случаях Савельеву было не по себе.
Постояв неподвижно, заведующий с подчеркнутым спокойствием переложил с места на место ящик с макаронами, не спеша подошел к Анкоче.
— Привык я к тебе, старик, рад видеть. Что-то редко последнее время заходишь, — сказал он, присаживаясь на пустой ящик.
Лицо старика было по-прежнему непроницаемо.
— Почему все молчишь, Анкоче? Слушать любишь? — улыбнулся Савельев. — Приходи как-нибудь ко мне в дом чаю попить. Я тебе много интересного расскажу. О далеких землях и городах, где я вырос. — Савельев выдержал паузу. Лицо его стало грустным. — О жене, о детях своих расскажу, которых фашисты растерзали, — с тяжелым вздохом добавил он.
Анкоче встрепенулся. Он мягко дотронулся до рукава Савельева и тут же, как бы в чем-то сомневаясь, отвел руку обратно… Но, заметив, как скатилась по щеке заведующего слеза, он смущенно кашлянул и с неожиданным для самого себя сочувствием заговорил быстро, горячо:
— Ай-я-яй, как скверно получается. У тебя горе, большое горе, а сказать о нем некому. Трудно так жить! Так сердце тоскою испортить можно…
— Эх, знал бы ты, старик, как тяжело смотреть на трупики собственных детей, — снова вздохнул Савельев.
— Да, да, я понимаю. Я вот только на картинках смотрел и то чувствовал, будто кто за сердце меня хватал. — Анкоче быстро, дрожащими пальцами набил трубку, протянул Савельеву. — На, затянись поглубже, легче станет…
Савельев принял трубку, жадно затянулся.
— Спасибо, старик, — тихо сказал он, — ты уж прости, что я тебя разволновал. Невзначай все это получилось.
— Ничего, ничего! За меня не беспокойся! — замахал руками Анкоче. — Если тебе захочется, все говори, вместе печаль разделим.
И старик добавил голосом, в котором чувствовалось давнишняя тоска:
— Печаль сердца твоего мне хорошо понятна… У меня была дочь, и тоже не стало ее. Вот послушай, давно было… Зашла к нашему берегу шхуна: американский купец Стэнли вместе со своим сыном Мартином удирал на Аляску. Долго грузили они на шхуну свое добро. Много пушнины у нас награбили. Потом спирту вместе с матросами напились, к женщинам нашим полезли… У меня дочь была, красивая девушка. Мартин до этого все время лез к ней, нехорошо лез. Совсем молодой еще был волчонок, но пакостный. Ненавидела моя дочь его. И вот подговорил Мартин матросов пьяных, схватили они мою дочь, на шхуну утащили. А меня Мартин винчестером ударил, в голову ударил, вот посмотри…
Анкоче снял малахай и указал на шрам на затылке.
— О, какой злой человек! — воскликнул Савельев, осторожно дотронувшись пальцами до шрама.
— Упал я, как мертвый, — продолжал Анкоче. — С тех пор не видел я своей дочери…
…Когда Анкоче ушел, Савельев проводил его тревожным, ненавидящим взглядом, опустился на мешок с мукой и так долго сидел неподвижный, что-то обдумывая. А старик Анкоче в это время ковылял по снежной тропинке к своему дому, осуждающе качал головой и горько упрекал себя: