Быть Босхом

Королев Анатолий

Чувство юмора (мое) к тому времени порядком иссякло, тем летом я жил ожиданием приказа об увольнении из армии, два года черного смеха предостаточно, чтобы хохот обуглился.

Черт с вами, дурачье!

Пишу протокол осмотра проклятого апельсина:

Направляю на экспертизу предмет, по виду напоминающий апельсин из Марокко, в кожуре которого торчит обломок стеклянной ампулы с неизвестной жидкостью красного цвета без запаха. Длина ампулы около пяти сантиметров, диаметр два... и так далее.

Старшина-секретчик трусовато вложил апельсин с ампулой в фанерную коробку, обложил марокканца ватой и стружкой, чтоб тот не болтался. Заколотил посылку гвоздиками, обвязал бечевой,

наляпал на боках сургучные шлепки, давнул печатями по шоколаду и повез груз в секретный отдел для выяснения.

Вся партия апельсинов, поступивших в магазин, была мигом в два счета тут же и арестована.

Я взял объяснения о странной покупке у заведующей-продавщицы военного магазинчика Маркиной, которая божилась, что в глаза не видела никаких аномалий, что товар был самый стандартный, гладкий, ровного цвета, отпускался строго по два килограмма в руки как дефицит, с утра было продано 56 килограммов, в том числе и этой сучке. Да если б та заметила подвох в магазине, она б, зараза, не стала платить! А дома пихнула в апельсин стекла, чтобы подвести меня под монастырь. Не выйдет, это не 37-й.

Пришлось протоколировать и этот бред сивой кобылы.

Через пару дней на слухи про апельсин штормом налетела проверка из военторга, нашли две лишние бочки астраханской селедки, не учтенные в накладных ящики с водкой, - и лавочку вообще закрыли на переучет. Словом, обычный русский абсурд, который крепчает в штормовую погоду. Легкая дрожь от того апельсина из Марокко, брошенного камнем в воды судьбы, до сих пор покачивает баржу моей памяти, груженную паровозами черного юмора.

Через неделю я позвонил в судмедэкспертизу, где узнал, что наш барон Апельсин направлен в Москву на высший суд как факт чрезвычайной важности.

Да что за апельсин такой?!

Кануло, наверное, еще недели три, когда ко мне в кабинет пожаловал капитан Самсоньев, глаза его смеялись. Шагая поступью правды, он предвкушал острое блюдо из филейной вырезки истины.

Ну, бишкильские бабы - дуры, сказал он, но вы, вы-то как обмишурились.

Я сразу понял, что речь пойдет об апельсине.

Не тяните душу, товарищ капитан. Что за притча с нашим марокканцем?

Самсоньев сладко щелкнул зажигалкой, затянулся сигареткой в янтарном мундштуке. Присел на краешек стола.

Как известно, лейтенант, апельсины везут в СССР из Марокко морским путем через Средиземное море. Везут в контейнерах, которые грузят в каком-нибудь сраном Танжере. Там у штабелей с апельсинами гуляет одуревший на солнце черный олух, который обязан следить за температурой в контейнерах и мерять периодически температуру специальным термометром. То ли он накурился гашиша, то ли дитя природы обращалось с термометром без всякого трепета. Словом, такому дурню обломить носик термометра в апельсинах так же просто, как убить муху цеце.

Так это был нос от термометра!

В России с носами вечно выходит морока, тем более если нос из Марокко.

Гора страха опять родила мышь.

Капитан вытянул руку с воображаемым апельсином, устремил свой взгляд в марокканскую даль, где дремала под гнетом кайфа свободолюбивая сонная Африка...

Оставим его в этой античной позе, читатель.

Мой Вергилий провел путника через ад. Дело сделано.

Родить мышь - вот лозунг политической полиции славной эпохи брежневского застоя. Сначала раздуть щеки, засучить рукава, напугать рамоликов из Политбюро, завести сотни дел, застращать, навалить кучу (гору) из компромата, а потом выпустить весь пар в свисток, слить воду из радиатора, дать задний ход.

Пермский процесс зимой 1972 года был из ряда таких вот белых лабораторных мышей КГБ.

Ей-богу,

вспомнить о нем практически нечего, кроме того, что его проводили в здании бывшей губернской гостиницы, где однажды останавливался Чехов (здание позже снесли), а ныне находился клуб чекистов. Снег хрустел под сапогами солдат в оцеплении. Здание охранялось, процесс объявили закрытым, в актовый зал пригласили только партийную номенклатуру да комсомольский актив. Гостей пускали с приглашением, вложенным в партийный билет, нас, свидетелей, - по повесткам. Я демонстративно не снимал военной формы, чтобы мозолить глаза погонами штатской сволочи. Когда я входил в вестибюль, солдаты сдуру отдавали мне честь. Суд длился три дня. Было сделано все, чтобы придать событию как можно меньше значения, выставить группу антисоветчиков как заблудших овец, клюнувших на поживу двух матерых волков - диссидента Олега Воробьева и примкнувшего Рудольфа Веденеева.

Гора угроз шантажа и слежки с потугами рожала серую мышь.

Голос Америки передал о начале процесса уже через день после первого заседания - как ни пыжились, утечка информации состоялась. Тогда процессу придали резкое ускорение. Моя тактика была проста, как бином Ньютона: путаться в показаниях, фальшивить и снижать козыри обвинения. Отчасти намерение удалось. Судья стал орать на меня и пересадил со скамьи свидетелей в зал. Что ж, воспользовавшись моей путаницей, Веденеев отвел несколько пунктов обвинения. Он отказался от адвоката и сам умело вел собственную защиту. Если Воробьев получил по полной катушке - 7 лет лишения свободы, то Веденееву дали всего два.

Недавно мы встретились в Центре Сахарова, куда Рудольф привез великолепную выставку своей скульптуры. В центре зала стоял макет памятника советскому ГУЛАГу - "Гильотина", сваренная из кошмара стальных двуручных пил великого русского лесоповала. Мы обнялись. Не виделись двадцать пять лет. Он совершенно облысел, а я отвис брюхом. Бог мой, сверкали слезы в глазах, Амальрик оказался прав, - СССР не дожил до 2000 года, а вот мы уцелели. Надо же! Великая Октябрьская революция родила мышь капитализма. И не знаешь, плакать тут или смеяться. Пятиметровую "Гильотину" торжественно установили в скверике у здания пересыльной пермской тюрьмы в день открытия регионального съезда Народно-Трудового Союза в первый год свободы, 1992-й. Толпа стариков ликовала, а через неделю монумент исчез. Ночью чекисты подогнали кран и демонтировали шедевр. Демократическая республика не приняла роды ГУЛАГа. А вот в бывшем лагере политзаключенных "Пермь-36" сегодня восстановили бараки, медсанчасть, штрафной изолятор, вышки охраны... теперь это памятник тоталитаризму.

Макушкой той мышиной горы стал московский процесс 1973 года над нашими столичными лидерами Якиром и Красиным, которые признались во всех смертных грехах в прямом эфире Первой программы голубого экрана ТВ с покаянием и признанием в любви партии и правительству.

Бог мой, все мы поколение потерянных апельсинов, как верно заметила Гертруда Стайн, апельсинов, которым не хватило порции яда, чтобы основательно прочистить желудок эпохи.

(Сегодня в том химерическом апельсине, в кожу которого вонзилась ампула, я вижу предтечу трансгенного искусства, отсек арт-химер американца Эдуарда Касца, где трепещет крыльями уже упомянутая выше лягушка (выращенная из клеток свиньи) с крылышкуйными крылышками и мотается из угла в угол вольера на Биеннале в Венеции забавный кролик-альбинос, в геном которого была искусно встроена хромосома морской водоросли, чтобы ушастик удивил публику необычайным бутылочным цветом кроличей шерсти и тем, что способен флуоресцировать в темноте зеленым светом болотной гнилушки.