Быть или казаться?
Шрифт:
В юности я прочитал в книге В. Вересаева размышления о старости. Вересаев, а было ему тогда, когда он писал их, шестьдесят лет, рассуждал, что старость приносит человеку не только неизбежные тяготы, но, если он мудро относится к ней, и радости, неведомые другим возрастам. Его мысли показались мне примечательными. Я их выписал в тетрадь. Но и читая, и выписывая эти прочувствованные, выстраданные строки, умом понимая, что в них много мудрого, воспринимал их, как нечто, меня не касавшееся. Я ни на миг не мог представить себе самого себя в возрасте В. В. Вересаева и тех людей, о которых он писал. Недавно перечитал эти страницы В. Вересаева. Теперь его рассуждения о старости касались меня напоминанием о том, что придвинулось ко мне на расстояние
Продиктованный самыми лучшими побуждениями поступок милой молодой женщины стал убедительным напоминанием: старость пришла.
Проблема «Быть или казаться?» особенно остро встает перед нами в молодости и особенно трудно ее решить в молодые годы. Но оказывается, ее продолжаешь решать и тогда, когда уже давно не молод.
Какого бы возраста человек не достиг, ему полезно помнить: у каждого возраста — и у того, который он уже миновал, и у того, к которому он принадлежит, и у того, к которому он приближается, — свои особенности, свои радости, проблемы, свои боли и права. Когда старые люди раздражаются на молодых и осуждают их всех скопом, это огорчительно, даже если происходит с позиций достойно прожитой жизни, умудренности, опыта и знаний. Не менее огорчительно, когда молодые с позиций своего здоровья, подвижности, готовности к новому, раздражаются на стариков. Все мы были когда-то молоды и все мы когда-нибудь состаримся. Ни гордиться этим, ни раздражаться не приходится. Понимание этого дано не всем нам. А это — источник многих, часто драматических недоразумений.
Несколько лет назад я видел спектакль. Он был поставлен по талантливой пьесе. Запомнились меткие наблюдения, точные приметы времени, живой диалог. Однако при некотором размышлении замечалась одна особенность пьесы и спектакля.
В центре действия пьесы был человек лет сорока — сорока пяти, ровесник автора. Центральный персонаж автор наделил характером мужественным, крупным, знающим и жизнь и цену себе в этой жизни. Молодые люди, его окружавшие, ни в чем не могли с ним потягаться: они суетились, не слишком удачно острили, не очень убедительно рассуждали. И даже, когда нужно было проявить не бог весть какую смелость и силу, чтобы обуздать буяна, они оказывались более робкими и более слабыми, чем тот, кто был много старше их. Словом, во всем проигрывали по сравнению с ним. Самая привлекательная молодая женщина безоговорочно отдавала предпочтение старшему. Сомнений, что такая ситуация в принципе возможна, нет. Бескорыстность ее чувства тоже не вызывала сомнений. Ее избранник не был преуспевающим человеком. Благополучия и даже простого комфорта он ей не сулил. Героиня полюбила его за человеческие достоинства и готова была последовать за ним на край света, где он занимался своим скромным, суровым и нужным делом.
Для полной убедительности пьесе и спектаклю недоставало малости — справедливого отношения автора к действующим лицам разных возрастов. Все симпатии, все выигрышные положения, все яркие краски он отдал своему сверстнику. Молодые люди, с которыми тот вступал в невольное состязание, были с самого начала обречены на поражение. Автор словно забыл, что он сам сравнительно недавно был молод и не согласился бы тогда, что молодость бледна, неумна, неинтересна. Хорошо чувствуя силу зрелости, обаяние опыта и уверенности, он забыл или не хотел вспоминать обаяния молодости, неопытности, непосредственности.
Психологический поединок на сцене не был поединком равных — это было состязание живого человека с тенями. И в этом состязании автор подыгрывал и подсуживал герою — своему сверстнику. По-человечески это понятно: ему хотелось, чтобы его герой, а в лице героя — поколение, к которому принадлежал автор, было награждено за свою нелегкую жизнь любовью прекрасной женщины. И он, движимый этим чувством, обделил и обезоружил его возможных
Размышляя об этом, я с внутренним смущением вспоминал: а ведь и у меня есть повесть, в которой я тоже подыгрывал главному герою, своему сверстнику, которому, как и мне, когда я писал повесть, было лет тридцать пять, сделав его значительнее и интереснее сверстника молодой героини. Не так-то просто усвоить объективный подход к возрасту — и своему, и окружающих.
Большие писатели этой способностью обладали. Замечательный пример — повесть Чехова «Скучная история. Из записок старого человека». Чехов написал ее, когда ему было двадцать восемь лет. По нынешним понятиям молодой человек! Главному герою повести — известному медику, профессору Николаю Степановичу — шестьдесят два года: он на тридцать три года старше того, кто создал его образ.
Как ясно, полно, объективно представляет себе молодой Чехов старого человека, как естественно перевоплощается в него! Тут все верно и точно, воспоминания о безвозвратно ушедшей молодости и об ушедших в небытие друзьях; недомогания; мучения стариковской бессонницы; горечь отчуждения, возникшего между ним и женой; обиды — справедливые и несправедливые на детей — сына и дочь, которые не понимают отцовских забот, тревог, непосильности бремени; мудрое понимание, что нельзя таить злого чувства против членов семьи — обыкновенных людей, только за то, что они, увы, не герои; сохранившийся и с годами обострившийся интерес к людям, особенно к молодежи, к ученикам; превозмогающая годы и слабости любовь к своему делу, к науке, к факультету, к университету; высокий душевный подъем, когда он делает то, для чего создан, к чему призван, — читает лекцию, когда испытывает прилив вдохновения. Но сил уже нет, даже на ногах выстоять всю лекцию трудно, а читать сидя не позволяет привычка.
«Мои совесть и ум говорят мне, — думает герой повести, — что самое лучшее, что я мог бы теперь сделать — это прочесть мальчикам (удивительно точно звучит тут слово: „мальчики“. — С. Л.) прощальную лекцию, сказать им последнее слово… и уступить свое место человеку, который моложе и сильнее меня. Но пусть судит меня бог, у меня не хватает мужества поступить по совести».
Все в повести обостряется тем, что Николай Степанович не просто старый человек. Он медик. И знает — его недомогания не просто следствие возраста, они признаки неизлечимой болезни.
«Мне отлично известно, что проживу я еще не больше полугода…» Но он — и это тоже правдиво, ибо свойственно людям, прожившим деятельную жизнь, — не желает думать о смерти, не цепляется за мысль о жизни в ином мире. Он остается и перед лицом близкой смерти верным себе, своим убеждениям: «Как 20–30 лет назад, так и теперь перед смертью меня интересует одна только наука. Испуская последний вздох, я все-таки буду верить, что наука — самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она всегда была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя». Нам нетрудно сказать, что никогда всех проблем человека и человечества наука сама по себе не решит. Но не лучше ли восхититься верой старого человека в то, чему он отдал всю свою жизнь!
Произнеся эти прекрасные и неожиданные для него, чуждого патетике, патетические слова, он скромно и строго оговаривается: «Вера эта, быть может, наивна и несправедлива в своем основании, но я не виноват, что верю так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу».
Читаем исповедь старого, усталого, много потрудившегося, достойного человека и не задумываемся о том, как мог двадцативосьмилетний писатель так перешагнуть возрастной барьер, а верим в реальность созданного им человека — и тогда, когда он по-стариковски слаб и несправедлив, и тогда, когда он по-стариковски мудр.