Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества
Шрифт:
Человек течет, и в нем есть все возможности…
Мы
Non sum qualis eram.
А когда с течением времени ты начнешь замечать, что имя твое начинает обращаться среди людей, не придавай этому большего значения, нежели всему, что исходит из уст их. Скажи себе: оно стало непригодным, и сбрось его. Прими другое, все равно какое, лишь бы Господь в нощи мог позвать тебя. И скрой его от всех.
Мир меня ловил и не поймал.
Мир существует, чтобы войти в книгу.
Глава 30. УТЕШЕНИЕ В СЛЕЗАХ
Глава последняя, прощальная, прощающая и жалостливая
4
Смиренно сознаюсь, что шесть строчек отточий – не композиционное подражание «пропущенным строфам» Байрона, Пушкина и Ахматовой, но сугубо личное мероприятие, вынужденное эпиграфическим жанром романа. Сюжет, вытекающий из 22 эпиграфов, столь очевиден, что было бы сущим безумием и непомерным расточительством присовокуплять к ним авторские разъяснения. А может быть, вообще стоило ограничиться цитатами и романа не затевать?
Я воображаю, что я скоро умру: мне иногда кажется, что все вокруг меня со мною прощается.
Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше
– …я не судья тебе встал говорить, а сам как последний из подсудимых.
Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него.
Мне захотелось услышать собственный голос, и вот результат – роман, который с Божьей помощью я сейчас дописываю. Я знаю, что он появится во всех отношениях преждевременно, но обратно затолкнуть его в чернильницу я уже не сумею, увы…
Я пишу этот роман шепотом, потому что еще не пора, потому что каждый мой шаг на заметке и эхом отдается в стенах КГБ, потому что я боюсь громко говорить даже в собственной квартире.
Я пишу этот роман шепотом, но в полный голос, во весь голос, а громче я не могу – сорву связки.
О чем я больше всего сейчас жалею, так это о том, что уничтожил те двенадцать страничек про бывшего моего друга Сашу Кушнера: мне не хватает их сейчас для равновесия.
Не слишком ли много грехов навесил я на Сашу, не слишком ли велика отрицательная на него нагрузка?
Или наоборот – слишком аргументировал его позицию, приписал заветные свои мысли – ему такие и не снились?
Что такое Саша?
Это мое alter ego, мой двойник, от которого я отмежевываюсь и которого стыжусь. Это самоампутация alter ego, и, анестезируя тяжелейшую эту операцию, в первом наброске «Романа с эпиграфами» я обозначил своего двойника реальным именем, но чужой фамилией, девичьей фамилией моей матери – Саша Рабинович.
Но ведь был же и реальный Саша – он живет в Ленинграде, пишет стихи и ненавидит Бродского. В конце концов, я решил отбросить камуфляж – коли роман без вранья, то незачем перевирать имена. Так Саша Рабинович опять стал Александром Кушнером.
Его идеал – гроссмейстер Анатолий Карпов, который присвоил чемпионскую корону с помощью советского правительства, а не выиграл ее в честном поединке с Робертом Фишером. Саша хочет победы без поражения и даже без поединка: регалии ему важнее реальности.
Саша надеется на километры, которые в России не только заменяют пространство, но и отменяют его, ежели оно находится за пределами государственных границ СССР.
Сейчас Саша принимает все меры предосторожности, чтобы оградить себя от моей критики – сидит в танке и боится, что ему на голову свалится яблоко.
У Саши локальная психология, железный уговор с самим собой – не замечать того, что могло бы его задеть, встревожить, расстроить. Если бы он выглянул из своего танка, то понял бы, что по горло в говне.