Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества
Шрифт:
Вот бы собрать здесь всех реальных и воображаемых возлюбленных Осипа! С первой его женой я не был знаком, Осип учился с ней в архитектурном в Москве – матерщица и истеричка в молодости, а с годами подалась в религию: какая-то церковь в Джамайке, Св. Троицы, кажется. Вторая жена была моложе его лет на 20, и одна из ее близняшек подростком метала в Осипа вилку – так ненавидела. У себя в Баку Оля была музыкантшей, а здесь – хоуматендентша. Миловидна, у ее родаков до женитьбы была одна фамилия «Израиль» – никому не пришлось менять паспорт. На наших посиделках она обычно помалкивала, а если и вякала, то невпопад и краснела. Осип, однако, говорил о ней, что она адекватный человек,
– Сидит с кривой рожей…
– Когда врешь по телефону, что Саши нет дома, не обязательно делать х*иную морду…
Однако именно Сашина жена обзванивала всех, мне позвонила рано утром, еще не было восьми:
– Умер?
– Откуда ты знаешь? Ночью.
Потом она, сама еле живая, занималась всей этой отпевально-погребальной херней, а на мой вопрос, где же жены покойника, Саша сказал:
– Им некогда. Они убиты горем и утешают друг друга.
И она же стояла теперь у входа и собирала конверты с взносами, чтобы возместить потраченные восемь тысяч (покойник и меня ввел в расход). Однако злая на язык упомянутая гипотетическая любовница Осипа не преминула сказать о ней:
– Стоит здесь роднее родственников.
Вот реплики Осипа, которые я теперь выборочно выписываю из дневника:
– Антисемитская жена.
– В хорошем смысле еврей (то есть еврей без дураков).
– Виделся на проходах, в гостях друг у друга не были…
– Я прервусь, кто-то звонит.
По поводу моей бороды (лень бриться), которая, по словам Лены, меня старит:
– Борода вас молодит.
То есть скрывает морщины и проч., а бороду ведь может носить и юноша.
– Беседа пошла не по резьбе.
Это когда я начинал спорить, защищая от него Набокова, Бродского, Довлатова или Лимонова.
Тяжелый, закомплексованный характер. Я уже писал: виной тому, сам того не подозревая, Бродский, ровесник и тезка. Был не только зол, но и злоязык – отрицал всех иммигрантов и невозвращенцев, кто достиг прижизненной, как Бродский, или посмертной, как Довлатов, славы. Обоих ругмя ругал, костил почем зря по русскому телевидению справедливо или нет, но каждый раз неуместно: в годовщину смерти каждого. Господи, сколько уже минуло, как Сережи и Оси нет с нами!
Лена Довлатова обиделась – была права. Перестала с ним общаться, только холодно раскланивалась на проходах, но на панихиду пришла и вручила Вере конверт со своим взносом.
А что он говорил обо мне, когда мы разбежались?
Ценил чужие словечки и несколько раз вспоминал, как я спросил его по телефону, когда Оля укатила на неделю к родственникам в Израиль:
– Ну, как вы одиночествуете?
– Звучит забойно.
Откуда мне было тогда знать, что он не одиночествовал, имея запасную жену с квартирой в Астории?
Вторая жена припозднилась часа на три и явилась с благостной лучезарной улыбкой, притащив за собой хвост джамайкских соцерковников, в основном молодых негров, испанцев, индусов и уж не знаю кого там еще. Зал сразу же распался на два лагеря: слева – первая жена со товарищи по джамайкской церкви, справа – мы, но я поглядывал в сторону молодняка – и было на что! – жадным взором василиска отобрав парочку пригожих смуглых прихожанок. Откуда-то явился гитарист и стал перебирать струны, пока не нашел мелодию, и джамайкцы, взявшись за руки, пустились в пляс у гроба и запели духовные гимны – я разобрал только «Адоная». Наши – в основном, невоцерковленные, а то и безверные иудеи шепотом возмущались, а я слушал и глядел с любопытством:
В присутствии первой (она же законная) жены, Оля чувствовала себя неловко – как разлучница и лжежена. Я собрался уходить и прижал ее к себе.
– Такой был человек, – сказала она потерянно. – Теперь надо привыкать быть одной.
Поминки отпадали, потому что кому же из жен их устраивать?
Расходясь, мы договаривались с Сашей, когда встретимся.
– Что ты, бедный, будешь теперь делать?
– Пить вдвое больше: за себя и за друга.
– Только не восьмого, – вспомнил я. – Восьмого я в «Эмералде» на юбилее.
– У кого?
– Гордона знаешь? У него юбилей. Он меня одним из первых в Москве напечатал, хоть сам отсюда, но бизнес там.
– Кто ж тебя только не печатал! Разве что Иван Первопечатник.
– А его тезка Иоганн Гутенберг?
– Я о наших говорю.
– На России свет клином не сошелся.
На похороны – на следующий день – я не пошел, да меня никто и не звал. В отличие от живых, покойники не обижаются.
Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
В конце концов, какая разница из-за чего мы с ним за пару месяцев до его смерти разошлись?
См. предыдущий сказ «Перед Богом – не прав».
Упущенный шанс
Прощальный сказ
Легкой жизни я просил у Бога.
Легкой смерти надо бы просить.
Век скоро кончится, но раньше кончусь я.
Над Нью-Йорком в тот вечер пронесся 80-мильный в час торнадо, смерч закрутил даже над Статуей свободы, а он как раз только переехал Куинсовский мост, когда все это безобразие началось, и попал в самый эпицентр: на землю с грохотом сигали светофоры, падали двуглавые фонари и, повиснув над своим основанием, держались на одной проводке, а деревья, те вырывало с корнем, перегораживая дорогу. На его машину бухались ветки – ветровое стекло пошло трещиной. Свисали электрические провода, машины замирали: откуда знать, крытые или оголенные? Ему как-то особенно повезло: как раз на его пути прокладывал себе дорогу этот шквал и длился от силы минут десять, но бед натворил – караул! На памяти старожилов ничего подобного не было, такие стихийные беды происходили где-то в далеких штатах, типа Канзаса, откуда унесло сиротку Дороти в страну Оз. Рядом с ним сидел еще один человек, в полной панике он непрерывно звонил по мобильнику жене, детям, родственникам, друзьям и знакомым и кричал в трубку по-русски, по-английски, на фарси и на иврите: «Конец света! Гибнут два еврея!»
Хоть он и опоздал домой на пару часов, но зрелище того стоило – прикольное и незабываемое, если ему суждено прожить еще некоторое время. Страха не было, хотя ситуация была, в самом деле, апокалиптической, под стать его катастрофическому сознанию, и несколько человек, как он узнал потом, погибли, а пострадали – многие. Грудь ему обложило, как обручем, когда он был всего в получасе, по прежним меркам, от дома, успев ссадить трясущегося от страха бухарика, буря кончилась, но движение остановилось как вкопанное – такая пробка, что трафик превратился в сплошную стоянку. Сначала он сглотнул два тайленола и только потом положил под язык нитро. Как всегда, ударило в голову, а вслед стало медленно отпускать грудь. Но не полностью, и когда таблетка, пощипывая язык, стаяла, он сунул для верности еще одну.