Быть рядом
Шрифт:
Я молчал. Господин снова и снова повторял одно и то же.
Я безмолвствовал. Господин говорил.
Он ничего не обещал этим людям. Он даже не собирался побеждать цмока, когда ехал на это болото. Но умереть побеждённым мой шляхтич не хотел. Не хотел и не стал.
И тогда я сдался.
Господин рассказал, что и почему нужно делать. Я не смог ему возразить. Я повиновался.
Пришлось вернуться на болото, собрать наше оружие. Мне повезло — цмок не появлялся.
Дождь стихал.
Вернувшись с оружием,
Уложил так, чтобы перед господином открывался вид на болото. Сам же спрятался в стороне, за деревьями. И натянув кунтуш на голову, укрыв под ним от дождя пищаль с новым, сухим порохом, принялся ждать.
Я ждал, смотрел, как тяжёло — с хрипом, рвано, судорожно — дышит умирающий хозяин, и по моим щекам текли холодные слёзы. А я не мог их унять.
Не мог и не хотел.
Дождь перестал, и в воздухе запахло гнилью. В верхушках деревьев путался слабый, раненный ветер. Адам Хадкевич лежал бледный, его бил озноб. Мох вокруг ели стал бордовым. Я глотал слёзы, но продолжал ждать. Упорно, истово, отчаянно.
Вскоре над болотом поднялся туман. Он лениво плавал надо мхом, не решаясь выползать в лес. Я откинул кунтуш — теперь уже порох не отсыреет.
Со стороны болота раздался всплеск. А потом в молоке тумана появилось тёмное пятно. Раскачиваясь, как маятник, оно приближалось.
Цмок шёл на приманку.
Хозяин очнулся. Его глаза ярко заблестели, он сплюнул кровь и, сжав рукоять сабли, прикрылся щитом.
Тварь пошла быстрее, волоча чёрное брюхо по мху. Господин оказался прав — уж если цмок попробует крови, то жертву в покое не оставит.
Я приготовился.
Цмок выполз на дорогу и остановился, дымя ноздрями. До шляхтича ему оставалось всего несколько шагов, но болотный гад не решался их сделать. Он ворочал головой туда-сюда, будто высматривал ловушку.
Хозяин с трудом повернул голову, посмотрел мне в глаза и чуть заметно кивнул.
Я задержал дыхание, уловил момент между ударами сердца и выстрелил. По округе, срывая птиц с деревьев, прокатился грохот.
Пуля угодила цмоку прямо в шею, вырвав здоровенный кусок мяса. Тварь завыла, начала метаться, вырывая лапами куски мха и заливая всё вокруг чёрной кровью.
Потом передние лапы цмока подкосились и он, протяжно завыв, рухнул на дорогу. Я подскочил и тремя ударами бердыша перерубил ему шею.
В тот же миг тучи над болотом разошлись, и красное вечернее солнце выжгло туман.
Мой господин вытер с лица кровь цмока, снова посмотрел на меня, улыбнулся.
И обмяк. Умер.
А я опустился рядом и долго сидел так, ничего не делая.
Потом, когда солнце село, погрузил тело господина на лошадь, к себе в седло привязал голову цмока с обрубком шеи и двинулся в деревню. Ехал долго — будто путь от селения до болота вырос втрое.
Хлопы обрадовались несказанно. Они нацепили
Я не танцевал — готовил господина к погребению: обмывал и переодевал. Когда закончил, уже светало.
Солнце ещё не добралось до зенита, когда из ближайшего села прибыл батюшка. Он отпел хозяина, и мы схоронили его на деревенском погосте, под высокой берёзой. Надо было бы отвезти господина на родной хутор-застенок, да тот два года тому назад сожгли крымчаки.
После похорон солтыс придержал меня за рукав:
— Это… Мы ж о цене не столковались.
— И что?
— Шляхтича схоронили, — зачастил солтыс, — всё справили, как следует. Попа вызвали, гроб я хороший дал. Поминки даже организовал. Даже службу заказал — отпоют шляхтича, помолятся за упокой. Ты не волнуйся, отработают на все деньги, я договорился. Будет ему на том свете хорошо и покойно. Примет его пан Бог, как родного примет!
— Чего ты хочешь?
Управляющий вздрогнул, растерялся, но тут же делано вздохнул, опустил плечи:
— Поиздержался я, понимаешь? Оставишь мне коня хозяйского, чтоб убытки покрыть? Ты не думай, я с животиной всегда добрый, не обижу. Или пищаль оставь — хорошее оружие в хозяйстве пригодится. А тебе одному всё одно много будет. Ну, согласный?
— Забирай. Моего коня и мою пищаль.
Управляющий скривился, но хлопнул всё же по плечу, разразился длинной благодарностью. Я скинул его руку и пошёл к деревенским, которые уже выставили столы посреди улицы и поминали моего господина.
У колодца, на самом видном месте, торчала голова цмока. Вокруг уже роились мухи.
Деревенские предлагали мне остаться. Обещали невесту сыскать, всем миром, толокой, хату поставить. Но остаться — означало платить за землю, воду, сенокосы и даже за право придти в церковь. И платить всё тому же болтливому солтысу.
А, самое главное, кому я один, без хозяина, нужен?
Я подался в Запрожскую Сечь. Побывал в Москве. Послужил в Пруссии.
Со дня гибели моего господина минуло почти два года, но и сейчас почти каждую ночь я вижу болото, поверженного цмока и улыбку моего хозяина.
В Новогрудке я опять искал работу — боевой хлоп, умеющий обращаться с саблей и бердышом, может пригодиться многим. Шинок же — самое лучше место для поиска таких людей.
Так я и оказался в корчме возле торговой площади.
И услышал рассказ деда.
Теперь, благодаря этому старику, я, наконец, могу как на духу, как на исповеди, сказать то, что всё это время жило в душе.
Я, Ясь Вяличка, человек застенкового шляхтича Адама Хадкевича, хоть сейчас, хоть через тысячу лет, перед людьми и перед Богом, под присягой и под пыткой, готов сказать и повторить сколько угодно раз: я не жалею.