Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Шрифт:
Мы вышли из старинного центра Таллина, архитектура становилась скучней — все менее эстонской, все более окраинно советской. Тревожное ощущение заграницы — всегда его испытывала в Таллине — пропало. Вот и дом, совершенно ускользнувший из памяти, вот темная и пахучая — заскорузлым жильем — лестница. Мне неловко — без приглашения в чужой домашний интим. Ничего, успокаивал Саша, меня здесь знают, всё удобно.
На пороге — молодая женщина, которую не помню совсем. Да и никто меня с ней не знакомил. (Оказалась Сережиной герлфрендой, у которой он жил.) Помню, мы вошли в большую просторную комнату, и в углу — по диагонали от входа — сидел на полу Довлатов. Человек, убитый наповал. Но живущий еще из-за крепости своих могучих, воистину былинных, Богом отпущенных ему лет на сто хорошей жизни физических сил.
Он сидел на полу, широко
Тягостно было смотреть, как он — еще на полпути к сознанию — силился вникнуть в Саши Кушнера расспросы да еще держать при том достойный стиль. Было его ужасно, дико жаль. Мне казалось, иного — не сочувственного — отклика на этот крах всех надежд и быть не могло.
Потому так поразила меня реакция Кушнера: торжество победителя. Он откровенно веселился над фигурой Довлатова у разбитого корыта писательской судьбы. И хихикал всю обратную дорогу. Был отвратителен. И этого не понимал совсем [4] .
4
И вот что поразительно. Весь этот невольно мною подсмотренный эпизод таллинской трагедии Довлатова отрицается не только сожительницей Сережи (та в основном упирает на то, что, кроме нее, никто Сережу в Таллине пьяным не видел), но и лжемемуаристкой Людой Штерн и лжебиографом Валерой Поповым, а тот не только в Таллине и в Нью-Йорке не встречался с Довлатовым, но и в Ленинграде знаком был с ним шапочно и отдаленно, а потому, ничтоже сумняшеся, сам выдумывает либо пользуется чужими выдумками. Нет, отрицается не факт моей таллинской встречи с Довлатовым, с этим все в порядке, а изымается как несуществующее его трагическое, под дых, под откос, литературное и человеческое фиаско. Ради чего это делается? Чтобы выпрямить его судьбу, сгладить противоречия и замять окончательный и бесповоротный крах его советских надежд в эстонской столице? Это тоже. Однако тут еще замешана клановая питерская защита «потерянной чести» Саши Кушнера. Не то чтобы никогда он так низко не падал, как измываясь над несчастным Сережей и самоутверждаясь за его счет в своей благополучной советской судьбе, но чтобы так наглядно — не помню. Зачем из Саши Кушнера делать опереточного злодея? — вопрошает Люда Штерн. Никто из него злодея не делает, но вел он себя по отношению к Довлатову подло. На том стою. Сама свидетель.
Любопытно, что эстонский кульбит Довлатова повторил буквально — ход в ход — через семь лет писатель Михаил Веллер. Буквально, но не в пример Довлатову хеппиэндно. Ему, как и Довлатову, ничего не светило в Ленинграде, откуда он отбыл — в довлатовском возрасте 31 года — в Таллин. С единственной целью издать там, по стопам Довлатова, свою первую книгу. В Таллине получил, как и Довлатов, штатную должность в той же, что и Довлатов, газете. Но, в отличие от своего предтечи, Веллеру удалось выпустить книжку в таллинском издательстве и стать членом Союза писателей. Ко всему прочему, Довлатову еще редкостно, стервозно не везло.
Веллер долгое время жил в Таллине, городе его золотой мечты, и даже награжден эстонским орденом Белой звезды. Очень живо и свежо ненавидел давнего покойника Довлатова. Это нормально для невольного эпигона.
Дико соблазняет проиграть Сережину судьбу по Веллеру. С эстонским хеппи-эндом. Ведь он мог, вполне мог, вкусив печатного счастья, остаться в Таллине навсегда, как Веллер. И — никаких Америк. Какой бы вышел тогда из него, интересно, писатель?
Однако после всех этих авторских бедствий и неудачной — опять же литературной — эмиграции
Как он до смерти страшился эмиграции, тянул до последней, крайней неизбежности! Уже уехали Бродский, Марамзин, Виньковецкий, Лосев, Ефимов, Соловьев с Клепиковой — да не счесть! Давно уехала первая любовь Ася Пекуровская, «нетривиальня подруга» Люда Штерн, вот-вот отчалят жена с дочерью, а Сережа все тянул, все прожектировал свою дальнейшую творческую жизнь на родине. Он, кому дивной музыкой звучали слова «русская литература», «изящная словесность», он, воскликнувший «Какое счастье! Я знаю русский алфавит!», не мог и не хотел представить себе неизбежный при эмиграции переход на чужой язык. «На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит».
Еще больше он ужасался словесным утратам, неминуемому обеднению, ущербности своего писательства. Он был чародей-словесник, истинное «дитя слова», умел словить на ходу, «за углом любого кабака», очередную словесную находку: «Слова — моя профессия». Приобретение свободы на Западе не оправдывало в его глазах несчетных творческих потерь. А он терял прежде всего кормовую базу своей прозы — «мой язык, мой народ, мою безумную страну…».
Так он пишет в «Заповеднике», приписывая свои заветные мысли и чувства авторскому персонажу, который конечно же не один к одному с самим автором, но в главном совпадает, а потому продолжим цитацию.
К грядущим утратам в эмиграции Довлатов причислял и «своего читателя», массового русского читателя, которого у него в жизни никогда не было. И здесь, в перепалке с женой, убеждающей его эмигрировать вместе с ней, автогерой делает потрясающее предвидение своей грядущей — через много лет — популярности на родине. Это стоит привести:
— Но здесь мои читатели. А там… Кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?
— А здесь кому они нужны? Официантке из «Лукоморья», которая даже меню не читает?
— Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются.
— Так будет всегда.
— Ошибаешься.
Эмигрировать все-таки пришлось. И что он там потерял, а что нашел, расскажет следующая главка.
Нью-Йорк: дебют — триумф — смерть
В Америку приехал начинающий снова писатель. Он получил здесь то, что никогда не пробовал, даже не знал на вкус, — неограниченную творческую свободу. Понравилось чрезвычайно. Оказалось, что в его случае — это первое условие, залог и гарант настоящей творческой удачи. Только в Америке Довлатов узнал наконец и правильно понял себя — свою авторскую потенцию, запросы, вкусы, цели, фобии и притязания, ведь до сих пор он был совершенно непритязательным автором, о чем не раз писал. В своем ремесле он был приверженцем литературного блеска. Так сказал о себе Валерий Попов, который тогда, возможно, писал не хуже Довлатова, но бросил эту тяжкую стезю и стал многоводным реалистом. Довлатов был верен блеску до конца.
В Нью-Йорке он, как и в Таллине, приготовился начать с нуля. Уехал в эмиграцию с горя, с отчаяния, износив до дыр и умертвив наконец свою патологически живучую надежду напечататься на родине. На Америку надежд не набежало — он утратил способность к их производству. Уехал, как мотылек летит из тьмы на любой источник света.
Первый год в Нью-Йорке производил впечатление оглушенного — в смуте, в тревоге, но без отчаяния. О литературе не помышлял. Не знал и не видел, с какого боку к ней здесь подступиться. Пытался трудоустроиться вне литературы. Ходил на ювелирные курсы в Манхэттене, реквизировав у жены на расплав в сырье серебряные кольца и браслет. Стоически убеждал себя и других, что способен делать бижутерию лучше мастеров, что руки его отлично приспособлены к микропредметному ремеслу, что это у него от Бога и хватит на жизнь. Чуть позже Сережа загорелся на сильно денежную, по его словам, работу швейцара — в пунцовом мундире с галунами — в роскошном отеле Манхэттена. Говорил, что исключительно приспособлен — ростом, статью и мордой — для этой должности. Что кто-то из очень влиятельных русских обещался ее достать по блату. Что он уже освоил по-английски весь словарный запас учтивого швейцара: «Эй, такси!», «Позвольте подсадить», «Ваши чемоданы!», «Премного благодарен». И что-то еще из низменных профессий он на полном серьезе осваивал.