Быть таким, как все

Близнецов Владимир

Перед самым закрытием, когда Кобылкин в очередной раз пил чай, в пол-уха слушая Лизино щебетание, на пороге бутика появился высокий человек. Каштановые волосы зачёсаны на пробор, глаза так неестественно зелены, что любому понятно — линзы. Одет с иголочки. Лев Петрович не успел толком оценить клиента, как тот быстро подошёл к ближайшему стеллажу, грубо схватил хомбург «Stetson» — чёрную шляпу с широкими, загнутыми вверх полями, — и направился к кассе.

— Сколько с меня? — голос с лёгким западным акцентом прозвучал бесцветно. Лицо не выражало ничего.

Кобылкин опешил, бестолково хлопнул глазами.

В руках человека была одна из самых дорогих вещей салона. Но Льва Петровича поразили пренебрежение и бесцеремонность, с которой клиент обращался с головным убором. Такие же чувства испытал бы смотритель Лувра, если бы некий посетитель захотел купить «Джоконду», с намерением повесить в туалете.

А, кроме того, этот хомбург не просто потрясающее изделие американских мастеров, это — Эрнест Хемменгуэй, один из первых друзей Льва Петровича в салоне. Нет, этот человек не должен получить столь ценную вещь. Кобылкин уже было открыл рот, чтоб предложить клиенту другой вариант, но вмешалась Лиза, белозубо улыбнулась, назвала сумму. Человек, не колеблясь, расплатился. Лев Петрович не успел моргнуть, как Хэмменгуэй, восседая на макушке человека, исчез за дверью.

Опомнившись, Кобылкин бросился в подсобку, сдёрнул с вешалки плащ. Буркнул что-то неразборчивое удивлённой Лизе и выскочил на улицу. Недавний покупатель не успел далеко уйти. Лев Петрович пристроился сзади, отставая шагов на тридцать. Если не смог вырвать друга из грязных лап, то надо хотя бы проводить его в последний путь.

Светлый летний вечер не спешил перетекать в ночь. Московский рабочий день заканчивался, и к метро тянулся плотный людской поток. Кобылкин боялся потерять из виду человека в шляпе, но старина Хэмменгуэй отчаянно сигналил другу, возвышаясь над головами. В метро спускаться не пришлось, как и ловить такси. Покупатель свернул на менее шумную улицу, а потом и вовсе в переулки. Лев Петрович не отставал. Постепенно ноги начинали уставать, а вдохи и выдохи — сопровождаться сипами. Всё-таки пятьдесят лет не пик формы. Кобылкин не понимал, почему этот богатый человек (а другие «Stetson» не покупают) так долго идёт пешком. Не может быть, что у него не было машины. Или не хочет стоять в пробках?

Когда Лев Петрович окончательно выдохся, человек свернул во двор, на несколько секунд пропал из поля зрения. Дома в центре Москвы стояли вплотную друг к другу. Хрущёвки, квартиры в которых стоили целое состояние. Кобылкин на последнем издыхании протащился по следам любителя пеших прогулок.

И обомлел.

Посреди крохотного двора, на неровном, потрескавшемся асфальте лежал человек. Льву Петровичу не требовалось всматриваться, что бы его узнать. Хемменгуэй валялся рядом. Кобылкин хотел было кинуться на помощь, но взгляд наткнулся на тёмное, расползающееся на груди пятно. Затошнило, в глазах потемнело. Планета качнулась под ногами, и Лев Петрович привалился к стене. Он не заметил, как из подъездного мрака появилась другая фигура. И только, когда рядом раздались шаги, подумал, что происходит неладное.

Но испугаться не успел.

Реальность всплывала яркими мазками импрессионистов. Вот какие-то люди — склонились, светят фонариком в глаза. Хочется, чтобы они пропали, и они пропадают.

Вот другие люди. Но теперь они сидят рядом. С низкого потолка бьёт ослепительный свет, пол

раскачивается. Значит, он в машине.

Потом — холод. Глаза раскрыты, но вокруг полная темнота. Он лежит на чём-то твёрдом. Сознание вновь гаснет.

— Эй, эй, — лёгкие хлопки по щекам. — Очнитесь же наконец!

Кобылкин поднял веки. Маленькое помещение с зелёными стенами, тусклый плафон утоплен в потолке. Двое мужчин в классических «тройках» сидят напротив, почти вплотную. Лица задумчивы, но один из них, тот, что давал пощёчины, слегка улыбнулся.

— Ну, слава Богу! Ох, и напугали вы нас! — сказал улыбающийся, с коротким ёжиком пепельных волос. На вид он был слегка моложе соседа. На носу — очки в тонкой оправе. Такому подошла бы самая простая фетровая шляпа фасона пятидесятых годов.

Лев Петрович застонал, хотел поднять затёкшие руки, но обнаружил, что они сцеплены наручниками за спинкой стула. Он удивлённо посмотрел на мужчин.

— Меры предосторожности, — охотно объяснил очкастый. — Вы, как профессионал, должны нас понять.

Кобылкин удивился ещё больше. Какие меры предосторожности? Что вообще происходит? Он вспомнил человека, лежащего во дворе. Он подозреваемый?

— Г-где я? Мили… полиция? — голос показался чужим: сиплый, натужный.

— Ну что вы! — всплеснул руками очкастый. — Разве мы могли отдать вас этим дегенератам? ФСК. Контрразведка.

Контрразведка? Причём тут она? Лев Петрович почувствовал себя совсем разбитым, заболела голова, противные муравьи поползли по затёкшим рукам.

— Я никого не убивал, — на всякий случай сказал он.

Молодой вопросительно посмотрел на коллегу. Тот помолчал, достал из внутреннего кармана цветастую пачку, закурил. Большие, как у филина, глаза буравили Кобылкина.

— Господин Руфус, перед нами можете не юлить, — сказал он. — Давайте спокойно поговорим и разойдёмся.

Кобылкин вздрогнул.

— Вы меня с кем-то путаете, я не Руфус! Я ничего не знаю!

— Зато мы знаем, — отрезал филин. — Ваши данные нам серьёзно помогли, но зачем было вмешиваться в финал операции?

— Я не… — промямлил Кобылкин, но очкастый предупреждающе приложил палец к губам, стрельнул глазами на соседа. Видимо, перебивать не следовало.

— Мне продолжать? — поинтересовался филин.

Лев Петрович обречённо кивнул. Этому типу шляпы не идут, только красное галеро инквизитора.

— Так вот. Мы понимаем ваше желание сохранить инкогнито, но пропустить такой шанс было бы преступлением, не так ли? Ваши сведения точны, но, главный вопрос, — контрразведчик наклонился к самому лицу Кобылкина, — Откуда вы их берёте? Кто вы, Руфус? Каковы мотивы ваших поступков? США же ваша родина, или нет?

— Господи, да как же вы не понимаете! — воскликнул Лев Петрович, — Я не представляю, о чём речь! Я гулял, увидел труп, потом на меня напали! Больше ничего!

Двое переглянулись. Затем слово снова взял очкастый:

— Прекрасный монолог! Браво, браво, я почти поверил. Но беда в том, что есть фото Руфуса, и он подозрительно похож на вас.

— Этого не может быть! Я ни на кого не похож! — воскликнул Лев Петрович, но тут же осёкся, осознав, что сказал лишнее.

— Вот и признались, — молодой широко улыбнулся. — Теперь остались сущие пустяки. Расскажете то, что нас интересует, и идите.